Седло (в) - страница 15

Засветиться перед руководством, отъев банкетные деньги, поговорить с Растегаевым и быстро под шумок в разгар вечера уйти – таков был план Седлова на вечер.

К назначенному часу Седлов спустился в столовую, которая уже была значительно заполнена искренне жаждущими праздника или выполняющими, как Седлов, корпоративный долг. Столы стояли традиционной буквой «П», от которой при этом была оторвана верхняя планка – место администрации: последняя, по-видимому, несмотря на идею банкетного скидывания масок, все же обозначала границы, напоминая тем быкам, кто уж очень рьяно захочет встать на одну ногу с Юпитером, что после сегодня как исключения наступит завтра как правило.

Седлов поискал, где разместился Растегаев, чтобы выловить его в нужный момент для разговора. Но последнего пока не было.

– Скучаете, Егор Петрович?

Увидев Барашкину, Седлов даже как-то воспрянул. В его личной жизни после ряда кратковременных неудач давно была пауза, скорее от страха очередной, чем из-за холостяцкого принципа. И Мария Федоровна, а для большинства Машенька, давно попала в круг его симпатий, точнее, она была одна в этом кругу, учитывая возраст других коллег по сравнению с ее 26 годами. Была в Машеньке какая-то простая природная притягательность, скромность, плавность, свойственная почти вымершему типу женщин – женщин для семьи и детей. А после опыта взаимоотношений с женщинами-перфекционистками, для которых учитель равно неудачник на обочине конвейера современных возможностей, Седлов твердо решил, что характер не есть ум, а тем более не составляющая формулы семейной жизни, и необходимо поменять типаж женщин с картин Боровиковского на простоту и доверчивость у Венецианова, для которого Машенька, если надеть на нее деревенское платье да еще повесить на плечи коромысло или дать в руки поводья такой же мирной лошади, была бы идеальной натурщицей.

В общем, по убеждению Седлова, в Марии Федоровне все было идеально, кроме одного – ее профессионализма. Растегаев был наиболее частым усмирителем на ее уроках, где даже в смирных отличниках пробуждалась тяга к разрушению. Сами ученики оправдывали это тоской, исходившей от уроков географии, и уж очень тихим голосом учительницы, робкие попытки которой посеять хоть какие-то географические зерна в ученических умах разбивались об охватывавшую их варварскую вакханалию. И слезы Марии Федоровны после уроков были неотъемлемой частью ее педагогического кредо. Ей все сочувствовали, помогали, но, когда Седлов попытался сказать молодой коллеге, что, может, как-то разнообразить процесс, не следовать букве учебника, а показать фильмы, придумать интересные поисковые задания: попробовать быть магелланами, колумбами, в общем, почувствовать живую жизнь географии, а не нафталин параграфов учебника, – он увидел растерянный взгляд, сопровожденный недоумением: «Так нельзя ведь от программы отступать», – и оставил Марию Федоровну с ее слезами, шепотом и кнутом Растегаева, который нередко вынужден был в роли сторожевой кавказской овчарки сидеть позади на ее уроках и сгонять расползающееся стадо.

Но профессионализм в романтических отношениях не нужен. Главным было то, что по всегда приветливым взглядам, где-то с примесью восхищения, улыбкам, манящей застенчивости Седлов понимал, что его решительная попытка сблизиться с учительницей географии может быть успешной. Правда, до попытки как-то пока не доходило. «Почему не сегодня?» – задал себе вопрос Седлов и, предварительно ответив утвердительно, все же оставил Машеньку на втором месте в плане после разговора с Растегаевым.