Сердце красного гиганта - страница 2

В тот момент, когда она поняла, что это именно тот осколок, а не какой-то другой, я знаю, что ей стало страшно. А потом она разозлилась. На меня, на шрапнель, на войну, на себя, на весь мир. Она разозлилась на то, что не могла, как много раз до этого, вырезать кусок металла из своей груди, выкинуть его в мусорку, а зияющую дыру заклеить марлей и пленкой. Она разозлилась на свое сердце, которое посмело сдаться и впустить осколок в себя. И она его наказала, истыкав ножом.

Ничком возле ванной в разодранной рубашке, в луже собственной крови с торчащей из груди рукояткой брюшинного скальпеля. Лицо искажено обидой, будто бы ей Боги обещали жить вечно и предали, обманули. Паскуды.

Главное вовремя сдернуть покрывало с постели. В последний момент, на ходу его сворачивая и раздраженно запихивая в рюкзак.

Надо же было поругаться в пять утра. Всего лишь поторопил, а она поджала губы и два часа в отместку выжимала из педалей крейсерскую скорость. Давай, мол, поспевай теперь, раз торопил.

Наш маленький Tour de France пролегал по самому непопулярному из живописных маршрутов: так сильно не хотелось делить лавандовые поля с посторонними.

Осень в Прованс не торопилась. Солнце беспощадно топило запал утренней обиды, все замедляя и замедляя. Остановилась. По шее к ключицам стекали капельки пота.

Главное вовремя сдернуть с постели покрывало. Я расстелил его под деревом, благодарный, что оно здесь появилось ровно к зениту.

Жара стрекотала оркестром невидимых насекомых, миражом расплывался по воздуху упоительный запах разнотравий, такой густой и свежий, что его хотелось выпить большими глотками. Дышалось пьяно, голова кружилась.

– Boire.

Ее языка не всегда хватало, чтобы разъясняться, но ее улыбка покупала на рынке самые спелые фрукты и самое лучшее домашнее вино.

Сидели молча, морило.

– Dormir? – Мой язык спотыкался о каждую букву, она усмехнулась. Солнце припеклось на ее скулах, рассыпалось веснушками по щекам и щекотало волосы сквозь крону нашего убежища.

Поерзав, умостила голову мне на колени и все равно отвернулась – не разобиделась еще за утро. Сон оседал на веках, тело вибрировало, благодарно впитывая силу. Сползал по стволу уже в полудреме.

– Ложись уже, – буркнула недовольно. Главное вовремя сдернуть с постели покрывало. Главное достаточно робко коснуться плеча и, не получив отказа, спуститься по руке до пальцев.

Впитаться – в медную от загара кожу. Напиться пульсом на шее, усмехнуться неровному вздоху. Без спроса на интервенцию, едва касаясь, преодолеть расстояние от колена и выше.

– Я все еще жду извинений. – Вот ведь маленькая лгунья. Сама растеклась уже, вся отворилась.

– Я извиняюсь, – и расстегиваю ремень ей на шортах, пальцами читаю ее бедра, спускаюсь и погружаюсь. Вся мокрая, благодатная, подается навстречу, как будто случайно.

Медовая, сладкая, дышит все чаще, аккомпанируя музыканту.

– Ну не здесь же… – ее здравый смысл не уступает.

Настойчиво наступаю. Побить меня на моем поле ей ни за что не удастся. Она и согласна. Запрокинув голову, глазами ищет пощады.

Я прерываюсь. Смыкаю пальцы на ее горле. Капитулирует, умоляет.

Ее языка не хватало, чтобы разъясняться, но мой язык ей был понятен с полустона. Капризная, колючая, а теперь жалась ко мне, как щенок.

La Petite Mort.

Изогнулась, сжимаясь, и задыхалась. Душистый запах хватала губами и им упивалась, впиваясь в меня