Ложится в пространстве последний стежок, тугой узел стягивает края распоротого времени. Конец нити спешит навстречу началу сквозь полый лабиринт выкованного знака, сходится в самом его центре ещё в три узла.
Удар молота звенит в небесах полуночным благовестом. Надёжно запечатан знак.
Светает над миром ослепительно красиво и, наконец, вовремя.
***
Сквозь защитный сумрак княжеского кокона проскользнули к Артемису чьи-то руки, блуждая в нежных поисках. Князь очнулся, перехватил руки и вытянул в свои объятия призрачную Персефону.
– Радость моя…
– Здравствуй, родной.
Сложное колдовство удалось Персефоне: отвар, что прошлым летом помог ей проникнуть в Приграничье и Загранье, сотворила она на этот раз без чужой помощи. Одна капля крови Артемиса – одна земная минута в нездешнем краю. Половина запаса на беседу с Пряхой вышла, для свиданий лишь час остался.
– Ты спи, а я буду сказку сказывать. О том, как один волшебник время с пространством надорвал, а межмирная пряха звёздной нитью заштопала. О том, как мы со Сьеной дружны стали. И о том, как к исходу лета появится у нас с тобою наследник…
Новость о собственной беременности стала для Персефоны форменной сенсацией. Сколько лет мечтала её мать о внуках, да всё без толку, а за три дня до смерти обронила странное: «Верно сказали мне, не моя забота…»
Кто сказал, так бы и осталось загадкой, если б в облегчемодане Персефоны не обнаружилось маленькое зеркальце, точная копия того, которым владела лунная богиня Менесс. Январское новолуние миновало позавчера, но Осенняя княгиня чуяла в себе достаточно сил, чтобы установить связь с Чертогами покоя.
– Отзовись, мама…
Бусины несказанных слов. Иглы высказанных. Серебряный свет сквозь ресницы.
– Персефоночка, ты? Прости меня…
– Прости…
Сквозь шорох помех тихим эхом прозвучало общее слово, отомкнуло закрытые двери.
– Можешь на меня рассердиться, мам, – решилась Персефона, – но на Артемиса не надо, прошу. Мы сыграли свадьбу осенью. Как бы я хотела, чтоб вы с папой там были…
Лицо матери пошло рябью и вновь просветлело:
– А я его вспомнила! Высокий такой, чернявый. Помогал тебе в последний путь нас снаряжать. Что ж! Если в горе с тобой рядом был, пусть и в радости останется…
Персефона выдохнула. Она готовилась к обороне, но, видимо, даже за гранью земного бытия душам дано меняться и переосмыслять, благо времени для этого предостаточно.
– Кстати, о радостях, – подхватила Персефона. – Бригитта сказала, что я жду двойню.
Призрачная мать ахнула, закрыв рот ладонью. Счастливый блеск, мелькнув в её глазах, сменился серой тревогой, причин которой Персефона не могла понять.
Зеркало вновь зарябило, на этот раз сильнее. Самый тёмный час ночи подходил к концу, оставляя время лишь на важные вопросы.
– Чего ты боишься, мама?
Седая женщина в лунном зеркале сцепила ладони не то в молитве, не то в покаянии.
– Хорошо, что Ванюша вот прямо сейчас по делам отлетел. Я ж ему так и не рассказала – ни в жизни, ни после…
Внукожелательные намёки матери оказались лишь бледной тенью тех задушевных бесед, которым подверглась она сама в первую пятилетку семейной жизни. С одного фланга – свекровь, не допускавшая даже мысли, что «что-то не так» может быть с её сыном, а не с его юной женой. С другого – мать, ощущавшая стыдливую неполноценность на скамеечных собраниях престарелых соседок. Налог на бездетность. А вишенка на торте – печальные, как у потерянной собаки, глаза мужа.
