А Дамира вдруг осенило. Забившись в угол, он выхватил мобильник из кармана и дрожащей рукой набрал в поиске «Мукагали», надеясь, что, если это действительно редкое имя, оно сработает. И действительно, на первой же обнаруженной странице оказалось фото его ночного собеседника – не узнать его было невозможно – и годы жизни: 1931—1976. И Дамир почувствовал, что мир превратился в хохочущую бездну…
Скорая появилась довольно быстро и увезла главного редактора «Шабыт сөздерi» – как говорили, еще живого, хотя и без сознания. Участники конференции потерянно разбредались по номерам, в фойе слышались взбудораженные шепотки, куда-то звонили приглашенные репортеры; наверно, Дамиру положено было бы тоже суетиться, разбираться и стараться замять это жутковатое происшествие, но у него не было сил. Он ушел в свой номер и обессиленно рухнул на кровать. Слишком много всего навалилось сразу.
Он пытался объяснить себе все это. Предположим, он сходит с ума и все это было галлюцинацией. Но откуда он угадал, кто такой Мукагали, угадал его внешность? Откуда узнал, что он поэт? Увы, он не был специалистом в казахской поэзии – просто сопровождал делегацию. Может быть, где-то при подготовке сборников и материалов ему просто попалось это имя и вот теперь было выдано на-гора больным подсознанием? Может, это просто сон? Он распахнул окно номера, и ломкий зимний ветер ворвался в темную комнату вместе с мелкими снежинками. Внизу горели фонари и новогодние украшения – все-таки вторая половина декабря. А поверх этих украшений, медленно извиваясь, мутно отражая медными кольцами уличные огни, плыл в воздухе огромный рогатый змей, который, казалось, стал еще больше со вчерашнего дня. Видение было абсолютно отчетливым; Дамир видел каждую чешуйку, хищный оскал огромной пасти, вертикальные зрачки немигающих глаз… Змей этот медленно повернул голову к ошеломленному Дамиру, и ему показалось, что на морде отразилось что-то вроде усмешки. «Шшшелезо…. Шшшелезо…. Сссллабость…» послышалось в зимнем воздухе. Змей медленно проплыл на уровне третьего этажа и скрылся за поворотом, напоследок махнув огромным хвостом, от чего фонари на улице замигали. Маленькие человечки внизу, до этого не обращавшие никакого внимания на происходящее, удивленно переглянулись – но через секунду так же заспешили по своим делам, и Дамир окончательно понял, что возвращения в привычный мир уже не будет.
Даже если его увезут в психбольницу и вылечат – это не успокоит его, потому что он никогда не узнает, что это было. Безумен ли он или, наоборот, видит что-то, недоступное другим – он должен понять все это до конца, разгадать всю механику возникшего бреда, чтобы можно было опять жить без вот этого ужаса в груди, без ощущения бесконечного падения в неизвестность. И, захлопнув окно и стиснув зубы, чтобы унять некстати возникшую дрожь (как он не любил в себе эту слабость и робость, эту прозрачную для всех печать робкого интеллигентного мальчика из хорошей семьи на лбу!) он понял, что он будет делать: близилась ночь, и ему предстоял обстоятельный разговор с покойным Мукагали.
Дамир спустился в бар с уже каким-то странным спокойствием. Обычная его стеснительность теперь казалась мелкой, как стены детского песочного замка перед прибоем; ничего уже не имело значения, мир был безумен, и он сам был безумен в этом мире.
Мукагали сидел на том же месте, сгорбившись, и перед ним стояла все та же бутылка «Белого аиста». Дамир отметил про себя, что жидкости в ней не убавилось ни на каплю, но теперь его это не удивляло.
