Нет, она всё понимала: Матвеевна не любила свою немощь, а грубостью отгораживалась от доброхотов, держа всех на дистанции. Она же не только Любу гнала. Немолодые женщины из социальной службы, что иногда приходили к соседке, мялись на пороге, порываясь бодро отбарабанить свою речь, но спотыкались на каждом слове под строгим невидящим взглядом Матвеевны. А кому удавалось пробраться в комнату старухи, довольно быстро выскакивали оттуда красные, распаренные, с одуревшим выражением лица. Некоторые – и вовсе в слезах. Люба грустно усмехалась, видя поспешное бегство социальных дамочек – она тоже поначалу плакала. Теперь… Теперь чаще злилась и избегала соседку.
Возможно, в чём-то старуха была права, когда подозревала всех и каждого. Но с Любой она была знакома давно и уже могла бы поверить, что за столько лет…
Тефик всё тянул поводок, пытаясь пробраться под стол, под таинственные своды темно-красной, как запекшаяся кровь, и грязной, как всё в этой комнате, скатерти. И Любе в попытке удержать равновесие в прямом и переносном смысле поневоле пришлось искать, на чём бы приятном остановить хотя бы взгляд, если уж дотронуться ни к чему нельзя.
Нашла.
Относительно новый и потому ещё чистый предмет – прямоугольная пластиковая корзинка с моющими средствами. С такой удобно ходить в места общего пользования, то есть в ванну: ничего не вываливается и всё под рукой, а для слепой старухи такое особенно полезно. Эту корзинку Люба сама же и подарила на прошлый Новый год. А Матвеевна снисходительно позволила преподнести ей этот подарок.
— Так что хотела? – так и стоя у двери, строго спросила хозяйка. Не то чтобы надменно, но сухо и неприветливо. Да, пожалуй, что сухо. И очень-очень неприветливо.
Она умела вот так по интонации, по паузам, даже по дыханию собеседника определять, кто и с чем пришел – с важным или с ерундой. И именно поэтому пустила Любу за порог: ощутила вот этим своим чутьем, что не просто предложить помощь пришла молодая соседка.
Люба набрала воздуха в легкие и выдавила:
— Ваша дочь звонила сегодня…
Ну вот, сказала. Ещё немного и можно будет уйти. Конечно, возмущенной лекции можно было не ждать – не тот Матвеевна человек, но некоторые и без слов могли устроить ведро помоев на голову.
Бабка сморщила лицо, вмиг перестав быть вредной слепой старухой. Теперь она была несъедобным печёным яблоком. Или сушеной поганкой? Так ли, иначе – одинаково ядовитой.
— Что говорила? – проскрипела после паузы Матвеевна, излучая яд, казалось, всем своим существом.
Тефик шуршал под столом, и Люба то наматывала поводок на руку, то сматывала обратно, нервничая. Вполне в стиле бабы Вали было после первых же слов щелкнуть «шпингалетом» и вытолкнуть соседку в коридор, не дав и слова сказать. А потом закрыться у себя в комнате на пару дней и не реагировать ни на стук, ни на призывы. А Любе потом объясняй дочери, как и что у них тут произошло.
— Зовёт вас к себе, — уставилась в закопчённый потолок и проговорила, запирая ненужные сейчас эмоции. — Сказала, что сын уехал учиться. Что в квартире есть свободная комната. – Старуха вытянула вперед губы, всем видом демонстрируя пренебрежение к подобным новостям. — Что беспокоится за вас, хочет, чтобы вы были рядом.
И Люба закрыла глаза. Чтобы не видеть этой вредной старухи, её недовольства и её жуткой комнаты. Она же не должна? Нет. Она лишь передаточный механизм, вроде телефона. Вот, сказала, а они сами потом пусть разбираются, без неё.
