Но, возможно, аппетит портила толстая Людка, загородившая своей огромной тушей дверной проем. Она громко вещала о том, что сегодня очередь Любиного мужа убирать на кухне, что вечно сотворят бардак эти вонючки, а сами бросают всё и тараканов только кормят, что развелось пьяни как собак нерезаных и прочее, прочее, прочее. И всё это громко, издевательским тоном, потея, выкатывая глаза, потрясая толстым кулаком, с трудом сложенным из пальцев-сосисок.
С удовольствием.
С наслаждением.
Людка уже закончила все дела на кухне, спрятала свою посуду в шкаф на электрическом замке, но всё не уходила. Видимо, ожидала представления: как Люба будет гнать Димку убирать или, в крайнем случае, как будет делать это вместо него сама.
Димка в её, Любиной, жизни создавал ряд неудобств, но она никогда и никому не жаловалась и уж тем более не устраивала прилюдных скандалов. Это Людка не стеснялась ругаться с домочадцами на повышенных тонах не только в своих комнатах, но и в общем коридоре, пытаясь привлечь соседей на свою сторону. И от того, что не получалось – не те, ой не те люди окружали эту великую женщину! – злилась и кричала ещё громче.
На подковырки толстухи Люба реагировала вяло: она не даст возможности посторонним засунуть нос в её дела. И не потому что ей самой были неприятные сцены. Просто Димка ловко избегал встреч в те дни, когда был дежурным по кухне. Он не высовывался из комнаты, и иногда казалось, что и дома-то его нет – настолько тихо было, свет не горел и даже шороха из-за двери слышно не было.
Люба знала, насколько он не любит прибираться. Уборка, по его мнению, была презренным занятием, исключительно женской работой, которую мужчине делать – только унижаться. Скорее всего, Димка просто не умел нормально всё отмыть и сложить, и потому изворачивался и лгал, лишь бы не заниматься тем, чем не хотелось.
— Шла бы ты, — с раздражением посоветовала Люба громогласной молодухе, когда закончила готовить нехитрый ужин.
Еду нужно разделить на четыре части: одну съесть сейчас, вторую оставить на завтрак, третью взять с собой на работу и съесть в обед, а четвёртую отдать Димке. Он наверняка ничего сегодня не готовил, прячась от обязанностей. «Не сорил, значит, убирать не буду», — будто говорил своим поведением. Люба только улыбнулась устало: как же это на него похоже! Как похоже…
— А что это ты тут командуешь? – выпятила огромный бюст Людка, подперев его сложенными руками, и вызывающе прищурила свои и без того узкие глаза.
— Твой Вовка английский плохо учит, домашнее не делает, — расчётливо заложила Людкиного старшего Люба, а свою осведомлённость пояснила. Для убедительности: – Англичанку видела на улице, когда Тефика выгуливала.
Людка набрала воздуха, чтобы возмутиться, даже покраснела. Но не проронила ни звука, сдулась, сжала губы в тонкую полоску, засопела и, развернувшись с носорожьей грацией, ринулась во вторую из своих комнат, «детскую». Люба хмыкнула и присела наконец к столу поесть – желудок скулил тихо и монотонно, требуя еды.
Жуя макароны, прислушивалась к воспитательной беседе. Ага, кажется, отпрыск ещё и дневник потерял!
Про Вовку она не врала, хотя правды в её словах было не так уж много. Люба в самом деле встретила на улице знакомую, работавшую в школе учителем английского, и та, как и всегда, посетовала, что дети плохо учат её предмет, что самим им трудно, а родители не помогают. Дежурная фраза, не более, но Вовке подходила идеально – у него на круглой конопатой мордашке всегда были написаны лень и жажда безделья, так что лишнее надзирательное внимание мамаши ему точно не помешает, а Люба как раз воспользуется паузой и поест.
