И наоборот, когда казалось, что всё, сил больше нет, нужно всё остановиться, бросить и прекратить напрасные попытки, с неожиданной стороны приходил знак, что всё получается. Например, как это было с их поездкой в столицу, когда самым неожиданным образом всё устроилось к лучшему. Поэтому Альбина старалась. Старалась всегда и везде – правильно ли ступать, присесть ли за обронённым платочком, обмахиваться веером, изящно поворачивать голову или улыбаться.
Сейчас она читала вслух и изо всех сил старалась, чтобы язык запоминал нужные слова, и чтобы красивые фразы выскакивали сами, потому что мнение света для неё важно. И не просто важно, а архиважно!
Она проговаривала слова плавно, неторопливо, правильно, стараясь понять и запомнить, не забыть двигать губами несильно, аккуратно, при этом слегка улыбаясь. И кажется, у неё получалось.
Мадам кивнула, стукнула стеком по ладони — это было знаком передать книгу другой девушке, — развернулась и медленно двинулась вдоль сидящих вокруг рукодельного столика, такого маленького, что на нём помещались лишь нитки и ножницы.
Альбина, послушная знаку, передала томик соседке слева, ощущая, что, кажется, справилась и можно собой гордиться. Юнита, отложив вышивку, перехватила книгу.
И то ли это ложное ощущение успеха заставило напрячься, то ли фру, шедшая за спиной, воспринималась как опасный хищник, но на резкий свист Альбина среагировала до того, как узнала его — резко выпрямилась и прогнулась вперёд. Но наставница достигла цели, и пусть самым кончиком, но всё же дотянулась хлыстом. И удар ожег спину.
Альбина так и застыла с выпрямленной спиной, закусив губу и прикрыв глаза. На лопатке пульсировала боль, а показывать слабость не стоило, ведь «на вас всегда смотрят, всегда оценивают!», поэтому помнила и соответствовала — держалась, терпела. От боли и обиды под веками закипали слёзы. Но выпустить их? Нельзя! Потому и глаза крепко зажмурены.
От этого тишина в комнате обступила её плотно, будто укутала тяжелым ватным одеялом, заглушив все звуки. А когда ничего не видишь, уши слышат по-другому: отчетливее, ярче. И учащенное дыхание фру Ромашканд, звук её шагов, такой хоть и редкий, но нервный, слышны так, будто она шагает прямо за спиной. Хотя Альбина точно знает, что старуха уже отошла к окну – её всегда успокаивало что-то за пределами комнаты с «несносными фрекен».
…Люба остановила мерное движение спиц и задумалась, прикусив губу. Она потерлась спиной о спинку кресла, размышляя о словах. Если «фру» воспринималось ещё так сяк, то «фрекен» — как-то странно. Даже смешно. А она не хочет, чтобы смешно. Девочку вот жалко – её воспитывают нечеловеческими какими-то методами. Не до смеха вообще.
Взять, что ли, мадам и мадмуазель? Или вообще придумать что-то своё? Ладно, пусть пока побудут мадам и мадмуазель, а потом она, может, придумает, что-нибудь более подходящее.
…В комнате – ни звука, кроме шагов мадам Ромашканд. Ни скрипа стула, ни шелеста платья, ни вдоха. Будто, кроме старухи и Альбины, в комнате никого нет.
Чуть приоткрыв влажные глаза, девушка убедилась — все на месте, все перед ней. Застыли просто. Сидят как статуи, смотрят прямо перед собой, даже не моргают. Они всегда вот так замирают от ужаса, не глядят ни на неё, ни друг на друга.
Ну да, получить стеком – это и больно, и унизительно, и… да, обидно, очень обидно. И каждая боится звука хлыста, рассекающего воздух, боится боли, унижения. Хотя это и странно: инструмент дрессировки собак свистит только над Альбиной.
