Шмель - страница 5

Я писала: «Это просто пиздец, я очень хочу уехать, я тут задыхаюсь, но у Кирилла работа. А я без него не поеду же. Вы как?»

Яна отвечала: «У нас такая же ситуация, Олегработу не бросит, а порознь стремно, да и какойсмысл. У меня тоже ощущение, что все на светеуехали и только мы остались, так что ты меня очень успокоила. Мы тоже тут будем».

Я писала: «ДА!!»

Яна лайкнула сообщение.

Теперь она продавала тарелки, которые лепила сама, кривую разноцветную вазу, старые кошачьи лотки, ковер, держатели для плакатов и очиститель воздуха. Я написала, что могу зайти за вазой прямо сейчас, потому что мне по пути, потом написала большое сообщение с вопросами о том, куда они едут и как так вышло, но стерла – подумала, что не хочу ничего знать, зато, наверное, захочет Яна – этого я боялась. И Яна хотела. Когда мы встретились, она взяла меня теплой рукой чуть выше локтя и спросила, не передумали ли мы оставаться, и я собиралась ответить, что «мы» больше нет, а про отъезд я совсем ничего не знаю, у меня нет финансовой подушки, планов и реального повода уезжать, я теперь живу в квартире психолога, а если выяснится, что Кирилл сейчас, после нашего расставания, решил уехать, я высунусь из окна и буду кричать три часа. Вместо этого я сказала: «Думаю все-таки бакалавриат получить, выбираю между Францией и Италией. В Италии дешевле, но французский мне больше нравится». Яна выдохнула: «Ну слава богу, я так переживаю за всех, кто остается». Мне захотелось дать ей пощечину, но я пообещала, что к лету мы пересечемся где-нибудь в Европе, – они уезжали в Мальмё, Олег получил офер и не задумываясь бросил работу, которую ни за что не хотел бросать. Я взяла вазу, которая в реальности оказалась намного больше и шершавее, чем на фото, и ушла, чувствуя спиной Янин взгляд, а за углом остановилась и погуглила: «визы во Францию», но все это выглядело сложно и дорого, а главное, совершенно непонятно, зачем мне это нужно и могу ли я хотя бы представить себя одну в другой стране.

По пути домой я пыталась посмотреть на Питер взглядом человека, который вот-вот уедет. Не будет обшарпанной стены, не будет рыжего кота во дворе музея Ахматовой, не будет этого долгого светофора и приятного чувства, что жара вот-вот спадет, а темнее не станет – наступит вторая, ночная смена дня, свежая и хулиганская. Тосковала бы я, если бы, как Яна, распродавала сейчас свои вещи? Я не знаю. Я как будто вообще ни к чему не привязана – тоска по Кириллу исчерпалась задолго до того, как я от него съехала, я не скучаю по маме, отцу и Сибири, я, возможно, немного скучаю по чистому пышному снегу, но и это так, просто чтобы саму себя успокоить. Это должно пугать меня, но я не знаю, что чувствую. Я не знаю, что чувствую.

В коридоре обувался тоненький парень с большими коровьими глазами и длинными ногтями. Он в упор посмотрел снизу вверх на меня, на вазу и сказал: «Вау, какая красота!» Мне захотелось подарить ему вазу, удивить его, быть таким человеком – тем, кто не раздумывая дарит вазу незнакомцу, но я представила, как неловко это будет, и подумала, что его, наверное, сильно травили в школе и теперь он рассказывает об этом Юлианне, плавает в этом, а потом весь чешется с ног до головы, но наслаждается зудом. Мне захотелось узнать подробности. Юлианна пошутила: «Скоро со всеми моими клиентами подружишься», я ответила, что у нее с каждого, наверное, материала на целую книгу, а Юлианна непонятно улыбнулась, легко похлопала себя по щекам, видимо переключаясь после сессии, и стала разливать зеленый чай из дорогого глиняного чайника. Вазу я поставила на коричневый письменный стол в своей комнате, который уже зарос чеками, монетами, проводами и грязными тарелками. Я включила подкаст про скулшутинг, положила телефон на полку с шампунями и встала с головой под горячий душ. Возможно, у меня и есть повод уехать – набраться опыта, посмотреть мир, пережить что-нибудь очень одинокое и безвыходное, не такое, как здесь, – по-настоящему одинокое. Только в чем тогда будет честность, если я сделала это специально. Возможно, не надо торопиться писать, нужно настояться, созреть. Набоков, например, написал «Машеньку» в двадцать шесть, это значит, у меня еще целых два года.