– Вы в молодости наверно тоже были как она. Очень красивой я имел ввиду. – Смешки класса пришли через время. Анжелика Валерьевна только захлопала карими глазками, а Ира ему улыбнулась.
Александру меньше всего нравился класс русского языка и литературы. Во-первых, он ненавидел жалюзи, а они висели ещё и в очень неприятных оттенках: ярко-жёлтый и болотисто-зелёный. Во-вторых, развешенные картины: пейзажи и только один портрет. И если безвкусные речки и леса он мог простить, то совершенно бездарную репродукцию “Княжны Таракановой” – нет.
Это единственная картина в жанре историческая живопись, которая понравилась ему. Причинами этого были и красота, и смысл картины, и сама история этой женщины и художника.
Ему в ней нравилось абсолютно всё, особенно то, что картина была не о женщине, принимающей смерть, а о самом художнике. Ни один оттенок не говорил о захватывающей истории красивой авантюристки. Флавицкий писал о покидающей его жизни.
Это шедевр живописи и, узнав об истории и Флавицкого, и загадочной интриганки, Александр ещё больше влюбился в картину. И однажды, увидев репродукцию, где женщина повержена горем, он снял её, унёс домой и через три дня принёс Анжелике Валерьевной новую, правильную, по-настоящему красивую, рассказал ей, в чём смысл картины, и та стала лучше к нему относиться и даже перестала ехидничать с учениками.
Но это нововведение не распространялось на единственную парочку в классе. Татьяна и Антон всё ещё находились под прицелом её плутовских глазок, хоть и стреляли они теперь крайне редко. Татьяна, кстати, не заметила нового ученика. Заваленная учёбой она стала всё свободное время думать о здоровье Виктории, которая не говорила в какой больнице лежит и не позволяла кому-то приходить к ней. Это пугало девушку ещё сильнее, чем обычные приступы Виктории. Александр в свою очередь тоже ни разу не взглянул на Татьяну – слишком она обычная. Но в один день Антон не пришёл на два первых урока и Александр подсел к одинокой Татьяне, так как у него не было учебника. Тогда-то она его заметила. Сидевший у открытого окна, ласкавшийся с ветром, усмиривший температуру вокруг себя, он блистал на солнце. И он тогда заметил её. Яркие мазки света освещала её большие карие глаза, и они, словно янтарь в мёде, засияли, как и волосы, разлетевшиеся тонкой паутинкой по классу.
Солнечный свет, лившийся на её голубое платье, делал его цвет всё светлее и светлее, Татьяна становилась прозрачной во взгляде Александра. «Впечатление», – сказал он и тут же принялся рисовать её, как когда-то Клод Моне кинулся к кистям и краскам, увидев восходившее солнце над старым портом. Весна 1873-го года раннее утро сквозь смог и туман Моне видел еле различимые силуэты лодок на пылающем рассвете, отражающемся тонкими бликами в мутной портовой воде. Он не упустил ни одной детали в своей лёгкой нежной картине, в этом пейзаже; не упустил ничего, запечатлел всё именно таким, каким оно было в то раннее утро.
И только представьте себе восторг Александра, когда он увидел такую Татьяну, когда он увидел всего молодого Клода в маленькой Татьяне. Моне, умевший собирать сам цвет ветра на кисточке, подчинивший себе всю краску природы, обличивший её, поймавший в ней свет, стоял перед критиками, перед всем старым искусством с чёткими формами, с понятными сюжетами и образами, стоял и видел великолепие того, чего другие и не могут заметить, чего другие никогда не смогут понять, поймать, изобразить таким, каким оно является. А он мог, и только он мог разглядеть в том окутанном смогом рассвете красоту, также как и Александр смог увидеть в Татьяне красоту достойную Парижа, достойную висеть в Лувре не иначе.
