Впрочем, это значение «лежания» как предпосылки движения, возможно, является одной из причин, побудивших включить «лежание» в число категорий. Так противоположность была принята как сожитель противоречия. И поскольку со времён ГЕРАКЛИТА весь спекулятивный мир воспевает неустанное движение и лишь неохотно внимает противоречию ПАРМЕНИДА, так и осталось, что с противоречиями обращаются так, будто они – и будто существуют только – противоположности.
ПАРМЕНИД доказал, что он провидец для всей спекулятивной будущности, когда железным резцом высек положение: «Сущее есть. Не-сущего нет». Как ГАМЛЕТ, он сформулировал это: «Быть или не быть. В этом – кризис». Но это сочли спекулятивной крайностью и сухим формализмом. Внутреннюю историю, внутреннюю искренность систем, особенно тех, которые хотели быть ничем иным, как системами, можно проверить по их отношению к этому критическому положению ПАРМЕНИДА.
Здесь бездна логики ГЕГЕля лежит совсем на поверхности. «Однако одним из основных предрассудков прежней логики и обыденного представления является то, что противоречие будто бы не столь существенное и имманентное определение, как тождество; более того, если говорить о ранжировании… то противоречие следует считать более глубоким и существенным… оно же есть корень всякого движения и жизненности; лишь поскольку нечто имеет в себе самом противоречие, оно движется, имеет побуждение и деятельность». Побуждение и деятельность – для чего? Для истины и нравственности? И для истины на основе математического естествознания? И точно так же для нравственности, без предпосылки исторических условностей в мифологии и религии?
Кажется, будто это уже не всерьёз, когда ГЕГЕЛЬ физиологически подтверждает противоречие. «Если же говорят, что противоречие немыслимо, то оно, напротив, даже в боли живого есть действительное существование». Если бы тогда хотя бы тождество восхвалялось как радость живого. Но оно ещё менее ценно, чем противоречие, которое якобы более существенно. Стало быть, нет спасения от этой боли. Оба закона мышления отправляются на свалку. «Школа, в которой единственно действуют такие законы, давно дискредитировала себя своей логикой, которая серьёзно их излагает, как перед здравым смыслом, так и перед разумом». Но эта «школа» означает историю научного разума. Она исходит от ПАРМЕНИДА. И эта насмешка, которая, таким образом, поражает автора тождества, отличает те системы философии тождества от классической истории тождества. Приключения романтики сами себя осуждают, опрокидывая судейское кресло тождества. Так нравственность гуманитарных наук гибнет вместе с истиной математического естествознания.
Плохим утешением является то, что благодаря диалектическому движению понятий, совершающемуся в «переворачивании противоположностей», расширяется горизонт исторического взгляда, а сравнительный, универсальный интерес к историческим событиям, явлениям и учреждениям всякого рода сам стал как бы более подвижным. Если контролирующие основоположения, стабилизирующие содержание мышления, разрушены, то во всей сфере нет безопасности. Достоверность познания прекращается, и потому философия должна оторваться от науки, в которой она образует единство знаний. Не только гуманитарные науки в их основе – закон нравственности – уничтожаются этим, но прежде всего математическое естествознание. Единство объекта имеет своей необходимой предпосылкой суждение противоречия. Конечно, не так, как мог бы полагать АРИСТОТЕЛЬ, что объект ещё не достиг своей энтелехии, пока он есть потенциально не-сущее; но, что хуже, объект вообще не мог бы состояться, если бы отрицание не способствовало его утверждению.
