Но для Аристотеля это было главным действием его метафизики – сделать non-A жизнеспособным в лишительном значении: оно должно было означать потенциальное (dynamei on) в отличие от актуального (energeia или entelecheia on). Это сущее в возможности есть не-сущее по лишению. Оно лишено актуальности, поскольку еще не достигло ее. Здесь, таким образом, лишение относится еще не к тождественному A, а к идеалу, осуществление которого предстоит. Но, конечно, тождественное A логики метафизикой Аристотеля предопределяется как первообраз, предстоящий в ходе развития. Это то абсолютное prius, которое равнозначно сущему.
И эта метафизика не осталась столь абстрактной, как может показаться на первый взгляд. Она является принципом его биологии, в которой низшие организмы развиваются в высшие, тогда как в абсолютном prius высшая форма присутствует и присутствовала как образец. Таким образом, потенциальные формы суть, по лишению, не-сущее. Также из полного содержания его исследований и науки можно понять лишение. И в связи, который он установил между лишением и отрицанием, возможно, отсюда лучше всего понять странный взгляд, который, кажется, был у Аристотеля на отрицание, будто оно имманентно вещам.
Эта вычурность мстит тем, что он, хотя и образовал отрицание как глагол, все же не оценил его как деятельность, как осуществление суждения, и не удержал его законодательное значение в строгой надежности. Не абсолютный первообраз есть норма не-сущего, а суждение с его законом противоречия.
Но развитие сделало возможным и объяснимым не только понятие лишения. Не только развитие органических форм наводит на след недостачи; но и взаимодействие всех вещей без исключения в своем изменении позволяет распознать недостаток, пробел, изменение, происходящее с вещами. Что толку упорствовать в тождестве, если вокруг все показывает изменение? Но следует ли из-за этого отказываться от тождества? Или оно должно смягчить свою строгость и приспособиться к изменению? Конечно, тождеству нельзя так прямо это предписывать, но противоречию, возможно, можно подступиться посредством смягчений и ослаблений. Таким ослаблением является противоположность. Ее необходимо строго отличать от противоречия.
ПЛАТОН говорил, что великое может становиться малым; но идея великого утверждает тождество, равно как и идея малого. Подобно связи, подобно различению, изменение также является общим выражением логической проблемы. Однако оно уже непосредственно относится к вещам, тогда как связь и различение всё ещё сохраняют более скромный субъективный характер. Мы всё ещё далеки от вещей. Пока что необходимо создать в законах мышления защитные средства, которые должны уберечь нас от обманов вещей.
С изменением, возможно, примиряется противоположность. Поэтому противоречие не должно притупляться до противоположности. Противоположность, возможно, способна и даже должна примириться с изменением. Однако чтобы тождество при этом не поколебалось, противоречие должно сохраняться и отличаться от противоположности.
Противоположности, возможно, допустимы, их можно признать в общении и хозяйстве вещей. Но тем яснее должно быть выражено домашнее право мышления: противоречие должно быть изгнано с порога.
И здесь АРИСТОТЕЛЬ господствовал в терминологии. Он отличает противоположное (ἐναντίον) от противоречащего (ἀντιφατικός, ἀντικείμενον). Однако для обоих он использует выражение «противолежащее». В этом снова заключается двусмысленность, ибо «противолежащее» вовсе не обязательно означает «противное». Здесь вновь узнаётся отношение имманентности. И здесь также взгляд не является застывшим формалистическим предрассудком. Ведь из «лежания» возникает движение, а значит, изменение, которое по отношению к бытию удерживает небытие в седле.
