Это парадоксально, но решение содержит глубочайшее удовлетворение: что якобы самый субъективный вид суждения должен решать вопрос о конституировании объекта. Вся непрерывность и всё тождество не помогли бы, пока оставалось бы сомнительным, что малейшее изменение разрушает единство объекта. Конечно, этот вывод уже содержится в законе тождества; но можно было бы подумать, что закон тождества страдает ложной абстрактностью, что он действителен только для А и точно так же для В, но не учитывает, что В существует рядом с А и, как полагают, возникает из А.
Это движение и это изменение, конечно, происходят, и они потребуют точного объяснения. Но тем строже должна быть обеспечена ясность, чтобы отвергать изменение там, где оно недопустимо; где оно превращало бы А не в В, а в не-А в дурном смысле. Объект стал бы тогда самым жалким вопросительным знаком, если бы не существовало решающего права освободить его от этого сомнительнейшего состояния – именно от того, что он не есть нелепость.
Возможность заблуждения уже у ПЛАТОНА составляет важную проблему. Установление истины требует раскрытия источников заблуждения. И юмор ПЛАТОНА находит выход в этих местах, как в притче о сознании как голубятне, так что заблуждение могло бы возникать, когда вместо правильного голубя хватают неправильного. Таким же юмористическим сравнением является и то, где душа уподобляется восковой табличке. Пока речь идёт о психологическом объяснении, юмор уместен. Но когда на карту поставлена судьба истины, ПЛАТОН размахивает бичом сатиры. Как закон тождества есть закон мышления истины, так закон противоречия есть закон мышления лжи. Существует не только заблуждение – оно было бы психологично – существует ложное, не-истинное. И важно распознать его, отвергнуть, объявить его ничтожным.
С этой точки зрения закона мышления осознаётся принципиальное различие между не и недостатком. Нет недостатка истины, кроме тех случаев, когда он методологически обоснован. Но тогда он не носит скептического или духовно-самоубийственного характера. Не может быть сомнительной истины, чьим принципиальным уделом было бы оставаться сомнительной. Не может оставаться сомнительным, насколько простираются её полномочия и имеет ли она на перекрёстке окончательное право произнести уничтожающее «нет». Таким образом, закон противоречия действительно имеет дело с возможностью: а именно, с возможностью истины. Без отрицания оставалась бы возможность сомнения, противодействия истине.
Вместо того чтобы уже здесь призывать истину, мы можем остаться при суждении. Преемственность и тождество касаются содержания суждения; противоречие же – самой деятельности суждения. Деятельности не как процесса, а как акта суждения. Без отрицания суждение не могло бы быть признано ложным. Без осознания ложности не могло бы быть иного суждения, кроме суждения познания. Познание – основа науки. А наука нуждается в обоснованиях как в надежных основаниях, а не в сомнительных предположениях. Ценность гипотезы обусловлена суждением отрицания.
Даже у Декарта можно заметить интерес к проблеме заблуждения в связи с исследованием достоверности познания. Именно здесь у него проявляются неприятные следы теологической предвзятости. Тем не менее, он раскрывает бездну: Бог должен был бы быть злым духом, если бы не мог быть гарантом истины. Однако для пантеизма подобного ограничения всемогущества и всеведения Бога не существует. И безграничен, как его Бог, дух пантеиста. Уже выражение для диалектического движения выдает ложную тенденцию. Чтобы обеспечить тождество понятия, Парменид приписал ему устойчивость и лишил движения. Гегель провозглашает самодвижение понятий. В самодвижении они осуществляют свою историю. И кажется впечатляющим зрелищем эта смена сцен одного и того же понятийного субъекта. Но смелость выражения раскрывает ложное направление.
