Судьба – это пара хаосу.
Этим также проясняется противопоставление между теоретическим и практическим разумом.
То, что необходимо различать два вида интереса, не подлежит сомнению; это и означает различие между сущим и должным.
Один – это теоретический интерес к бытию природы; другой – практический интерес, интерес к действию и воле.
Но и последний тоже является интересом разума, а значит, и своего рода теоретическим интересом.
Здесь-то различие между волей и интеллектом всегда становится скользким.
Теперь же мы видим, в чём суть.
Конечно, проблема этики должна означать и знание, строгое, точное познание; иначе воля не могла бы быть чистой волей; как нам предстоит рассмотреть позже.
Но этот интерес практического разума направлен на познание этой чистой воли и исходящего от неё действия.
Посредством этой воли и этого действия понятие человека должно прийти к определению.
Именно о понятии человека, поскольку оно основано в его воле и действии, должна идти речь в этике; но не о судьбе индивида.
Последнее остаётся теоретическим вопросом, а именно вопросом мифологического любопытства, которое может соединяться с искусством и даже с религией; но сейчас этот вопрос вообще не стоит на обсуждении.
И его нельзя смешивать с проблемой этики.
У этики есть другие теоретические интересы, которые всегда должны быть направлены исключительно на волю и действие; но они неизбежно чахнут, когда связываются с судьбой индивида.
Отсюда также становится яснее противопоставление между верой и знанием, которое утверждается и обновляется в многообразных вариациях.
Не будем здесь рассматривать то основное настроение, которое относит веру к священным книгам, даже если оно основывает на них предписания для воли.
Вера в книгу – это скорее знание, независимо от того, какие учения извлекаются из этой книги.
И даже если на место Евангелия ставится сам Христос, то и он становится источником и гарантией знания, хотя его и называют переживанием.
Насколько вся эта антитеза связана с корреляцией к знанию, видно по повсюду встречающемуся ограничению, налагаемому и пытаемому на знание.
Знание якобы может иметь дело только с естественным человеком, как и с природой вообще; нравственное же ему недоступно и чуждо.
Так урезается интерес разума к нравственному, оспаривается теория этики.
Но если отвергается философия этики, чем тогда солить?
Таким образом, приходится к неизбежному выводу, что вера, противопоставляемая знанию, должна противоречить разуму и его теоретическим интересам и бросать им вызов.
Теперь вера должна быть высшего и совершенно иного рода и давать совершенно иную уверенность, чем та, что возможна для знания.
Конечно, это совершенно иной вид знания, который составляет интерес веры: это судьба индивида, вокруг которой всё в ней вращается.
Хотя при этом, как нельзя не признать, учитывается и то, что человек делает и совершает, но это не составляет главного, не говоря уже о том, чтобы быть собственно единственным предметом, о котором идёт речь.
Если бы это было так, то не стали бы удерживать и постоянно переиначивать противопоставление знанию, чтобы можно было приписать вере высший и иной вид уверенности.
Таким образом, остаётся, что вера должна образовывать и укреплять противопоставление этике как части философской системы.
И этому противоречию потворствует метафизика, которая, апеллируя к вере, говорит якобы философское слово; тем самым возможность этики уничтожается.
