По притче у Лессинга отец держит в одной руке истину, в другой – поиск истины. Мы же, напротив, не только отказываемся от дара одной руки; но мы вообще не признаём разницы между обеими руками. Что бы истина ни означала для отца, это не входит в круг наших проблем. И мы также не позволяем скепсису обесценить для нас ценность поиска истины, будто существует истина другой руки. Поиск истины – это и есть истина. Только метод, посредством которого логика и этика, обе одновременно, а не одна, могут быть порождены, этот объединяющий, этот единый метод – он осуществляет и гарантирует истину. Если хотят различить две руки, то одна даёт логику, другая – этику. Но обе дают в силу одного и того же метода. И эта сила считается у нас истиной.
Истина состоит в едином методе логики и этики. Она не может быть открыта как данность. Она не может быть принята как факт природы или истории, наличный или раскрываемый. Она не сокровище, а кладоискатель. Она – метод; но не изолированный и не изолируемый метод; а такой, который гармонизирует принципиальное различие интересов разума. Метод истины насмехается над тем, чтобы делать логику и науку презренными, поскольку подвергают сомнению их необходимость и затемняют их чистоту. Всякое благочестивое слово о лоскутности человеческого знания вредно, принадлежит к той педагогике, которую Мефистофель применяет к ученику. Истина состоит в признании научного разума. Она основывается на нём.
Но она простирается дальше. Столь же насмешкой над истиной является представление государства и права как чего-то человеческого, а значит, ошибочного и греховного. Они – создания нравственного духа. Они не порождения инстинкта и стремления к власти. Это, возможно, подходит к пчелиному улью. Но так же, как математика не пробуждается в их постройке к научному знанию и не становится духовно живой, так же мало можно распознать дух щуки и государства в тех образованиях инстинкта! Инстинкт противоречит истине в отношении этики. Нет иной нравственности, кроме той, что воплощена в праве и государстве.
Если религия утверждает, что она есть нечто иное и особое, то она умаляет те отношения, которые сама имеет и поддерживает с правом и государством; более того, она выходит за рамки практического интереса разума и утверждает себя как науку, хотя, конечно, не выдаёт себя за таковую. Тем самым её притязания и возражения становятся несостоятельными, ибо она не есть наука. Только логика делает знание наукой. И только этика, в связи и на основе логики, делает возможной нравственность согласно основному закону истины.
Прежде чем мы продолжим рассматривать почти неисчерпаемое значение этого основного закона истины, мы должны, наконец, обратиться к определению и освещению самой связующей методы. Мы знаем её из логики. И когда мы захотели сопоставить квинтэссенцию логики с новой истиной, мы назвали её чистотой. Чистота делает логику логикой чистого познания. Она обосновывает учение идеализма. Она есть творческий метод Платона. Но и здесь связь между логикой и этикой очевидна.
Конечно, Платон в чистом созерцании, как прозрении, особенно действенно применил чистоту к математике, и она сохранилась в ней вплоть до названия; но само чистое созерцание возникло из телесных и душевных очищений, которые орфический круг превратил в заботу о душе. Таким образом, чистота имеет нравственное происхождение. И это происхождение она сохранила не только у Платона, но и там, где в новой философии появляется чистое, оно, хотя и относится прежде всего к интеллекту, должно быть направлено на волю и нравственность. Так истина основывается на чистоте. Так чистота раскрывается в истину.
