Читать онлайн Антон Платов - Сказки о магах

Севастополь, как всегда, встретил меня ощущением изменения вероятностей.

Это сложно описать словами, но я почти уверен, что такое состояние доводилось испытывать многим, и потому не боюсь оказаться непонятым. В Севастополе это приходит ко мне, когда поезд покидает последний тоннель и расступаются инкерманские скалы, чтобы открыть взгляду Бухту, стоящие в ней корабли. В этот момент я не могу быть в купе, среди тетушек, суетливо упаковывающих яичную скорлупу и останки жареных куриц, я выхожу в прокуренный тамбур, чтобы там встретить последний тоннель и то, что откроется за ним. Стремительная, гудящая, наполненная перестуком колес темнота поглощает поезд, потом он вырывается из тоннеля, как из Врат, и мир, вновь открывающийся за окном, ощущается совсем иным. Остаются те же скалы и то же небо, даже тетушки со своими курицами, и все же здесь, за тоннелем, все совсем иначе.

Я перестаю быть уверенным. Я теряю уверенность в том, что сегодня, завтра, послезавтра не произойдет ничего чудесного. Порой мне кажется, что именно эта уверенность в удручающей простоте, в обыденности жизни и есть то, что заставляет нас жить обыденно и скучно.

Последний тоннель срывает с меня эту уверенность, как ветхую, ставшую ненужной одежду, как старую мертвую кожу, и всеми обнаженными нервами я начинаю ощущать, как сминаются и рвутся законы, определяющие вероятность событий. Здесь возможно все: встретить человека, которого искал всю жизнь, увидеть, как Млечный Путь превращается в дорогу в звездное небо, найти Врата Перехода, о которых я столько писал там, в Москве, совсем в другом мире…

Когда-то давно, первый раз пробив барьер последнего перед Севастополем тоннеля, я подумал: теперь я знаю, что чувствовали люди, сумевшие найти Врата Перехода и уйти в Аваллон… С тех пор я часто возвращаюсь в Севастополь, каждый раз ощущая, как мощно бьется здесь сердце магии внутреннего круга, и каждый раз ожидая внезапного появления своего Несбывшегося. И мне кажется, что я понимаю тех людей, что побывали здесь раньше меня, и навсегда полюбили этот город, и не могли больше не писать о нем: Грина, Крапивина, многих других…

…Приближение последнего тоннеля я, как всегда, почувствовал заранее. Закрыв книгу, я убрал ее в сумку и вышел в тамбур. Он был пуст; в разбитое окно врывался прохладный еще утренний воздух, напоенный запахом выжженных солнцем трав и каменной пыли, с привкусом дыма вагонных «титанов». Я достал сигарету и закурил, подставив лицо крымскому ветру, и мысленно вернулся к книге, которую только что читал.

Книга была о Городе, и этот Город явно был отражением Севастополя, хотя автор ни разу не упомянул этого названия. Река, разделившая Город на две стороны, белый форт на мысу у впадения реки в море, и самое главное – ощущение изменения вероятностей – все это было отсюда, из мира по правильную – морскую – сторону последнего тоннеля.

Тоннель, налетев неожиданно, оглушил грохочущей темнотой. Я вздрогнул, выдохнул в окошко табачный дым, немедленно унесенный встречным ветром, затянулся снова. Нечто похожее на боль творилось внутри меня, выворачивая наизнанку нервы, подставляя самое сокровенное внешнему миру…

Отгрохотав, кончился тоннель; потянулись за окном какие-то заборы, сады Инкермана… Ахтиар – всплыло в памяти древнее имя этого места… Я выбросил окурок и достал новую сигарету…

Наконец открылась бухта, непривычно пустая после «раздела флота» между Россией и Украиной; показались городские уже дома…

На моих часах было начало восьмого, когда я сошел с поезда на перрон севастопольского вокзала.

Приезжая в Севастополь, я почти никогда не пользуюсь троллейбусом, чтобы сразу попасть туда, куда мне нужно. А в этот раз мне вообще не хотелось делать то, что было нужно, – являться в институт, подписывать командировку… Обогнув край Южной бухты, я неспешно пошел к центру вдоль причалов океанографических судов.

Здесь, в Южной, перемены, произошедшие со времен распада Союза, не так заметны, как в главной акватории Севастопольской бухты. Здесь почти не убавилось судов; так же, как раньше, стоят они борт к борту, и зеленая морская вода так же тихо плещется, стиснутая железными их бортами.

Было немного странно и грустно вот так, со стороны, смотреть на ставшие уже чужими суда. Вот «Горизонт» – сквозь белую краску на трубе еще проступает красный прямоугольник старого флага, поверх которого чуть кривовато нарисован синий украинский «трезубец». Это бывший «Московский университет». Чуть дальше стоит национализированный «Эксперимент» – совсем маленький пароходик, не один десяток лет честно работавший на черноморских исследовательских полигонах. Уже несколько лет он не покидает Севастопольской бухты, вероятно, у новых его хозяев нет ни средств, ни желания организовывать дорогостоящие морские экспедиции.

Почти сразу за «Экспериментом» начинаются причалы гидрографической службы ВМФ. Именно здесь несколько лет назад были самые большие проблемы с верностью судов той или иной державе, образовавшейся после распада СССР. На флагштоках большинства из них сразу после тех страшных событий поднялись к небу российские Андреевские флаги; на некоторых – жовто-блакитные украинские, и лишь немногие остались стоять под старым советским военно-морским флагом. Больше всего Севастополь того времени запомнился именно этой пестротой флагов над бухтой…

Еще немного дальше – зияющий провал в тесной стене кораблей – отсюда совсем недавно ушел старый «Фаддей Беллинсгаузен», чтобы превратиться в «Омегу» и возить в Стамбул и обратно челноков, туристов и дешевые турецкие джинсы…

Здесь, на бывшем причале «Беллинсгаузена», я немного задержался. Присел на чугунный кнехт, опустил на пыльный бетон сумку. Утро было удивительно свежее; кричали над мачтами чайки; где-то в глубине бухты тарахтел двигатель разъездного катера. Неподалеку двое пацанят делали вид, что ловят с причала рыбу, – они шумно веселились, не боясь ее распугать (если она вообще здесь водится), и похоже, что сам процесс интересовал их гораздо больше, чем возможный улов. Неожиданно один из них обернулся – быть может, почувствовав мой взгляд, – и, подумав, спросил:

– Дядь, а вы кого ждете?

– Никого, – ответил я. – А что?

– Ну мало ли… – он пожал плечами, – может, вам не здесь надо…

– А где? – я удивился.

– Ну, может, на Северной или еще где… – Тут приятель треснул его по спине, и мой собеседник вернулся к своим развлечениям.

Тоже пожав плечами, я поднялся и пошел к лестнице, круто поднимавшейся прямо от причалов на городской холм. Наверху снова остановился, оглянулся назад; Южная бухта, длинная и узкая, лежала как на ладони, яркие солнечные блики пробегали по воде.

По тихой, состоящей из одних лестниц – сначала вверх, потом вниз, – улице Сергеева-Ценского я прошел на Большую Морскую, свернул направо – к морю. Становилось жарко, и смертельно не хотелось идти в институт; поразмыслив и не придумав ничего лучшего, я заглянул в попавшееся на дороге знакомое маленькое кафе.

Здесь было полутемно и прохладно. Расположившись за столиком в углу, я выкурил пару сигарет и выпил рюмку «Бастардо», раздумывая о необходимости сегодня же подписать командировку, позвонить знакомым, найти жилье…

Когда я вышел на улицу, жара превратилась в настоящее пекло, и тени от деревьев лежали у самых корней. Это было странно – мне казалось, что я не просидел в кафе и получаса. Удивившись, я взглянул на часы – и удивился еще больше: мои любимые часы, которые не раз ударялись о камни, которые вместе со мной побывали в воде нескольких морей и десятков озер и ни разу не отказали, – мои часы стояли, стрелки на них указывали начало девятого. Но я поднес часы к уху и обнаружил, что они исправно тикают.

Тогда я расстроился и, плюнув на дела, пошел к морю.

Город почти не изменился за тот год, что я здесь не был. Стало чуть больше торговых киосков, еще реже стали встречаться военные моряки; здесь, на Большой Морской, появились какие-то новые магазины, рекламные щиты. «Клуб Деловых Женщин: у нас Вас ждет успех», «Голландия» – лучшие часовые мастерские и магазины города! Мы ждем Вас на Северной стороне, ул. Ковалева, 17». Эта последняя реклама возмутила меня так, как будто эти магазины на Северной насмехались над бедой моих свихнувшихся от жары часов.

Глядя по сторонам, я дошел до Артбухты, потом – вдоль набережной – до памятника Затопленным кораблям; постоял, глядя на море и белый Константиновский равелин на той стороне бухты и вдыхая морской воздух. Маленький обрывок листовки трепетал под ветром на столбе рядом со мной; я прижал его рукой, взглянул.