* * *
Ставни были уже закрыты – хорошие ставни, плотные, ни лучика света не пробивалось из-за них на уснувшую улицу. Лавочник сидел за конторкой, передвигая столбики монет, и сводя счета за день. Пахло дублёной кожей, воском, дратвой, по полкам в свете свечей тускло поблескивала кожа сёдел, сумок, ремней. Наконец, подсчёты были закончены, но закрывать гроссбух мужчина не спешил. Он полез в широкий кушак, и вынул оттуда деревянную полую трубочку, залитую с двух концов сургучом: в таких обычно перевозили важные депеши.
Хрустнула под ножом для бумаг сургучовая печать, изображавшая оглянувшегося единорога, вставшего на дыбы. Из трубочки с тихим шелестом выпали плотно свёрнутый лист бумаги и туго набитый кошелёк, отозвавшийся при ударе о стол тяжёлым золотым звоном.
Якуб развернул письмо и по складам – в грамоте он так и не стал силён, хотя разбирать счёт и делать бухгалтерские пометки научился достаточно быстро – прочёл первые строчки: «Волею Его Величества, господина земель…» и далее, в самом конце: «…назначается личным Королевским Скорняком с жалованьем из казны в тысячу дукатов в год».
Мужчина, глядя на завязанный кошель с деньгами, задумчиво потёр уже начавшую седеть бороду. И в темноте лавки почудился какой-то смутно узнаваемый, будто раньше слышал, голос:
– Прими.
Якуб настороженно оглянулся, рука сама потянулась под прилавок, где была спрятана крепкая дубинка со стальным шаром на конце. Но нет: в лавке было тихо, лишь перетекали друг в друга в свете свечей тени от товара скорняка – чёрные, рыжие, табачные…
* * *
Барон сонно покачивался в седле, труся вслед за каретой. Он уже не раз пожалел, что, вопреки уговорам жены, решил всё-таки ехать верхом. Сейчас можно было бы подрёмывать на подушках, и пусть в карете трясёт – всё равно это лучше, чем отбивать такт филейными частями о седло. К тому же седло было отвратительным – за что подлецу-конюху ещё влетит, а может, и не только ему, но и управляющему. Уж в чём в чём, а в сёдлах и коже нынешний барон, лет тридцать тому назад сапожник, а потом скорняк с Медной улицы, прекрасно разбирался.
Время текло неспешно, до соседского замка было ещё без малого двадцать лиг, и казалось, что кортеж на дороге остановился, или движется сквозь густую патоку, залипая в ней, как мухи. Стражники сняли шлемы, но и под лёгкими стёгаными шапочками с них в три ручья лился пот. Маленький короткошеий капрал с лихо закрученными, в полголовы, усами – и тот устал настороженно озираться на придорожные кусты.
Капрала первого и выбила из седла пуля. Следом полетели кувырком некоторые охранники, другие схватились за сабли и карабины, а из лесу с воплями повалила шайка. В миг всё смешалось вокруг кареты в один орущий, стонущий, палящий и с лязгом схлёстывающийся клубок. Разбойники, неожиданностью нападения поначалу потеснившие стражу, быстро потеряли преимущество, и постепенно стали отступать под слаженным натиском стражников.
Сам старый барон с пистолетом в руке кружил у кареты, когда на её крышу вскарабкался один из бандитов. Ударом дубинки он свалил с козел кучера, полоснул ножом лакея на запятках, и сунулся было внутрь, но хлопнул выстрел, разбойник взвыл и скатился на землю. Барон с разряженным пистолетом тронул лошадь вперёд, собираясь затоптать подлеца, когда тот вскочил на ноги.
Из раздробленного плеча хлестала кровь, но бандит словно не чувствовал боли. Изумлённый барон увидел, как тот вдруг загримасничал, став похожим на обезьяну, и затем, погрозив пальцем старику, сказал лишь одно:
