Юра смотрел на Гая круглыми глазами. Какая сука нас сдала, читалось в этом взгляде.
Гай не брал взяток, во-первых, потому что ему никто их не предлагал, потому что это было бессмысленно, ведь одна его подпись ничего не решала, а во-вторых, потому, что он, как ни смешно это прозвучит, старался работать честно, не обманывая ни других, ни себя.
‒ Старый еблан, ‒ прошептал Юра.
Гай улыбнулся. Кажется, Юра был задет за живое. На дне рождения Коленко он, выпив, первый возжелал продажной любви, а потом уснул на низком диванчике.
Сдать их мог кто угодно, никто не делал секрета из предложения Коленко, а поездки в Хорезм на выходные были обычным делом, и заметить шумную компанию в ресторане мог кто угодно.
‒ Хрен с ним, ‒ сказал Гай.
Совещание уже шло больше часа, и в Конону всё тяжелее становилось удерживать тишину в разумных пределах. Шум в зале нарастал, и Гай ждал, когда же Конон скажет те слова, которыми заканчивались все подобные многолюдные сборища, где он брал на себя роль спикера. Он уже начал вспоминать свою молодость, когда люди были другими, более душевными, и работали за идею, а не за деньги.
‒ Давай мы тебе идеей заплатим, ‒ не очень таясь сказал Юра.
Сказав про великую идею, раньше объединявшую всех работников, Конон полностью утратил контроль за происходящим в зале. Люди переговаривались, уже не скрываясь, а где-то справа какой-то снабженец по телефону громко решал вопрос доставки скользящих опор. Конон замолчал и несколько секунд смотрел в зал, на ничего не выражавшие глаза и безучастные лица.
‒ Ай, хуле гаварыць, ‒ сказал Конон, безнадёжно махнул рукой и сошёл со сцены. Последнюю фразу он не переводил на английский.
‒ Час двадцать, ‒ сказал Станиславович и обернулся, ‒ в этот раз что-то быстро.
‒ Стареет, ‒ сказал Гай.
Конон вышел из зала, хлопнув дверью. Всё как обычно. Все повставали с мест, и у двери образовалась человеческая пробка. Гай, Юра и Станиславович остались в креслах, чтобы переждать, пока к выходу можно будет подойти спокойно. Мимо них, соблюдая все правила поведения в театре, держась лицом к сидящим, прошла незнакомая Гаю девушка, то ли очень сильно загорелая, то ли мулатка. Юра проводил её жадным взглядом.
‒ Кто такая? ‒ спросил он Станиславовича.
‒ Новенькая, из отдела промышленной безопасности. Будет дрючить твоих подрядчиков.
Кажется, Юра был бы не против, чтобы новенькая вместе с подрядчиками отдрючила и его, а Гай остался совершенно равнодушным. После случая с Кирой женские прелести не имели над ним никакой власти, он больше не заворачивал шею, чтобы проследить за сочной попкой или выдающимся бюстом. Да и новая тэбэшница была худовата, на его вкус. Он посмотрел и сразу забыл о ней.
Работа не была очень сложной, примерно такой же, которую он выполнял в Беларуси, но его специальность – автоматизация производства – была не самой распространённой, особенно если касаться строительства новых объектов, а Гай провёл на стройке больше двенадцати лет. Он привык к ней, и только изредка у него возникала мысль – неужели он проведёт так всю оставшуюся жизнь? Эта мысль не пугала, но обладала какой-то внутренней мощью, непреодолимой силой, как стихийное бедствие, как сама судьба. В Минске он иногда воспринимал эту данность с горечью, потому что работа там, даже вся жизнь там воспринималась во многом как застой, как стагнация. Может быть, это было связано с его работой в очень крупной фирме, осколке советского прошлого, некогда самой мощной на рынке, но постепенно теряющей всю эту силу, позиции и кадры, и скатывающуюся в состояние перманентного кризиса. Эта старая фирма была подобна огромному динозавру, не выдержавшему конкуренции с молодыми, подвижными и зубастыми млекопитающими. Руководство фирмы продолжало работать, как в Советском Союзе, когда объекты и заказчики приходили сами и конкуренция на рынке строительно-монтажных работ практически отсутствовала, когда каждым направлением – сантехникой, электрикой, связью, сигнализацией и автоматикой – занимался вот такой динозавр. Но, если бы не Кира, Гай, может, и не уехал бы никуда. Нужно быть благодарным ей, ей и этому турку.
