Сквозь цветное стекло - страница 17

Говорят, когда Казбек Хейшхо пел арии Демона из одноименной оперы Антона Рубинштейна, страсти клокотали нешуточные! Орлиный взор и кипящий баритон нашего горца опаляли слушателей… Этого я не застала, и слышала Казбека только в песенном репертуаре. Но и в нем артист был преисполнен чувств, темперамента, яркости. Особенно это обнаруживалось, когда он исполнял адыгейские песни. Родом он был из аула Тхагапш (в то время – — имени Кирова), там он и завершил свой век. Жил представителем своего народа, и как ночь своим покровом верхи Кавказа осенит – знал, замирал, внемля, умел слушать горы, ручьи, деревья… Он уже сойдет со сцены, окончательно возвратившись в аул, когда на эту же сцену выйдет его дочь Фатима – олицетворением хрупкой черкешенки с волной черных, как ночь, волос и гордым бледным ликом… Артистка, обученная столичным вузом, она звучным, чуть повелительным голосом, словно в продолжение монолога отца, прочитает отрывок из поэмы Лермонтова, ставшей основой оперы Антона Рубинштейна…

Я тогда слушала в кулисах, учуяла эту связь, затаила ее, чтобы вспомнить при случае уже страницей нашей биографии, нашей общей судьбы…

Однажды, вскоре после появления в городе, мы пришли посмотреть спектакль театра имени Пушкина из Майкопа. В антракте, как все порядочные нарядные зрители, прогуливались под ручку по кругу в фойе, когда к нам вдруг подлетел Владимир Титух-старший (младший – тоже будущий артист, но не в отца – баритон и полная противоположность его ртутному темпераменту, еще, пожалуй, бегал в коротких штанишках) и с нескрываемым удивлением спросил нас, что мы тут делаем. Оказалось, что в его вопросе была скрыта снисходительная насмешка и над нами, и над спектаклем. Но мы блаженно улыбались в ответ и продолжали дефиле – нам нравилось!..

Пожалуй, я на сей раз не покину сразу Зимнего театра, а припомню один интереснейший случай, в котором, как в капле воды, отражается то время… Зайдем в директорскую ложу…

Шел наш первый год в Сочи… В город на гастроли приехал Молдавский симфонический оркестр. Его родной дирижер – сын худрука нашей филармонии Альфред Гершфельд. Приглашенный столичный дирижер – тогда еще совсем молодой Юрий Симонов. Концерт транслируется студией телевидения. В антракте в ложе я должна взять интервью. В качестве моих собеседников определены Юрий Симонов и сам Давид Гершфельд… Интервью – по правилам того времени – заранее утверждено директором студии Григорием Остапенко. Отступить от сценария я не имею права. Понятно, что речь пойдет о торжестве национального искусства нашей многонациональной страны, которое и представляет оркестр из Кишинева. Я начинаю с «подводки», прочувствованно и искренне произнося высказывание на злободневную тему А. М. Горького:

Отовсюду – от зырян, бурят, чуваш, марийцев… для музыкантов будущего льются ручьи поразительно красивых мелодий… и, когда слушаешь их, думаешь, конечно, не только о музыке будущего, но и о будущем страны, где все разноязычные люди труда научатся понимать друг друга и воплотят в жизнь красоту, издревле накопленную ими. Это – должно быть, и это будет.

Пока я это произношу, в ложу к моим «утвержденным» гостям присоединяется (что естественно) и молодой «неутвержденный» Гершфельд. Нас всех классическая литература и режиссура научили тому, что если на стене висит ружье, оно обязательно должно выстрелить! И оно выстрелило: не могла же я не обратить внимания на самовольно пришедшего, но очень даже не постороннего дирижера, который только что был на сцене и вместе со своим оркестром представлял советское искусство! Словом, сценарий я нарушила, но завязалась хорошая беседа, каждый музыкант высказался, и торжество национальной политики в очередной раз состоялось… Придя на работу утром вовремя (внеочередная поздняя нагрузка во внимание не принималась, за чем с повышенной ответственностью в вестибюле студии ровно в 9:00 начинал следить парторг), я поднялась на второй этаж в свою редакцию, села за свой внушительного размера стол и со всем рвением принялась служить десятой музе… Вскоре меня позвали, я послушно вышла в коридор, проследовала за позвавшим, остановилась у доски приказов, объявлений и писем и стала читать указанную мне бумагу. Это был официальный положительный отзыв об интервью и выступлении оркестра, подписанный Т. Д. Поповой – завотделом агитации и пропаганды ГК КПСС (в ту пору располагавшегося в колонном здании, занятом теперь Художественным музеем). Меня признали!.. Я вернулась за стол, и снова «потянулась рука к перу, перо – к бумаге, минута и»… меня позвали опять… На доске рядом с гимном, прославляющим отличившегося редактора, кричал (вспомните Мунка!) приказ о выговоре директора студии за ту же передачу. Так еще на заре познала я всю тщету внимания начальства… А Григорий Степанович подарил еще несколько незабываемых впечатлений моей тогда еще неокрепшей душе… Репетируем выход в эфир с приехавшей к нам на гастроли великолепной Галиной Писаренко… По окончании она остается в артистической, а меня вызывают «на ковер» к директору: дело обычное – он смотрел репетицию и сейчас выскажет пожелания. Вместо этого – шекспировские страсти: «Что вы там за молитву устроили! Убрать из программы!». Возвращаюсь по коридору второго этажа, реву и готова исчезнуть от стыда: запретил «Ave, Maria» Баха-Гуно, как я скажу об этом певице… Спускаюсь в артистическую с глазами красными, как мой модный мохеровый шарфик… Певица «в самом расцвете сил» (пела в дуэте с самим Иваном Козловским!) повидала побольше моего: она с улыбкой подушила мой шарфик французскими духами, которых мы еще тогда не знали, и он долго хранил воспоминание об этом сюжете. В эфир мы, конечно, вышли без «Марии»…