В доверии есть свои минусы. Ты даёшь человеку ключи от своей квартиры, так, на всякий случай, а он врывается в твоё затворничество и мешает придаваться жалости к себе. Я провалялась в кровати два дня, успокаиваясь полумраком задёрнутых штор и пасмурным небом, затянувшим Балтимор к выходным. Не успев вернуться к нормальной жизни, я увидела новый сон. В ту же ночь. И тогда я поняла, что в какой-то миг моя жизнь перестала быть нормальной.
Солнце успело выглянуть из мрака, но не я. Завернувшись в одиночество своей спальни, я боялась выйти из неё, боялась заснуть и просто лежала, коротая жизнь за неясными мыслями и страхами. Трусливо, глупо и отчаянно, но я ничего не могла с собой поделать. Бледное лицо рыжей девушки стояло перед глазами, словно я знала её всю жизнь и помнила каждую чёрточку лица. А когда она ненадолго пропадала из виду, на её месте появлялось лицо той женщины на берегу, летящее вниз и сознающее последние секунды своей жизни.
Я проснулась в холодном поту и не могла отдышаться. Такой реалистичный сон, озноб от ужаса, чувство полного опустошения внутри. В ту ночь я больше не ложилась, боясь вновь лицезреть чью-нибудь гибель. Я чашками глотала кофе и смотрела ерунду по телевизору, лишь бы отвлечься от кошмара. Но ничего не отвлекало. Это лекарство не имело эффекта, и любой более или менее знающий психолог сказал бы, что я просто бегу от самой себя. А мне казалось: пока я здесь, в безопасности четырёх стен, та женщина не оступится, не сорвётся с берега и не полетит вниз.
– Ты пугаешь меня, – отбросив природную беспечность, тихо проговорила Эделин. – Понимаю, тебе надо время на то, чтобы прийти в себя после случившегося, но… Ты не приходишь. Ты лишь отдаляешься от той Роуз, которую мы все знали. И ты пропустила перевязку. Доктор Эймс звонил маме, потому что не мог дозвониться тебе.
– Мне просто нужно было время побыть в одиночестве, – попыталась оправдаться я, садясь на кровати. Я чувствовала себя больной, опустошённой и ни в коем случае не хотела делиться ни с кем своими снами. Никто не поверит мне. Всё спишут на пост-травматический стресс и пропишут мне баночку антидепрессантов. – Я скоро вернусь в колею.
– Ну, ты заставила меня тащиться сюда в выходной, значит, придётся вернуться в эту колею немного раньше.
Эделин бодро встала и буквально содрала пуховое одеяло с моих плеч, обнажив перед абстракциями на стене моё уязвлённое тело в полосатой пижаме. Холод тут же защекотал голые пятки и пробрался к самому сердцу.
– Что ты делаешь? – запричитала я и потянулась за одеялом, но получила шлепок от сестры.
– Сейчас ты выберешься из этой кровати, примешь душ, оденешься во что-то более приличное и пойдёшь со мной обедать.
– Я сильно в этом сомневаюсь.
– Если откажешься, – пошла на шантаж Эдди. – Я позвоню маме, которая и так встревожена аварией и твоим состоянием, и скажу, что ты валяешься тут в депрессии, ничего не ешь и…
– Ладно! Ладно! Только не пугай меня мамой.
Эделин знала, куда давить, потому что мама в нашей семье была той хрупкой ёлочной игрушкой, с которой все обращались с особой осторожностью. Лишь бы не разбить и не сломать. Она всегда особенно тяжело переживала все наши взлёты и падения, а сейчас я пала слишком низко. У мамы уже случалось подозрение на инфаркт, а оправдывать эти подозрения мне не хотелось.
Особой терпеливостью Эдди не отличалась, но смиренно дождалась, пока я смою с себя двухдневный запашок, напитаю волосы маской, уложу их феном и подкрашусь. Ей ещё повезло, что моя стрижка-каре легко поддавалась укладке, а красилась я от силы пудрой и тушью, иначе ей пришлось бы пялиться в телефон на порядок дольше. Проделать подобное одной рукой – верх мастерства, на который я была не способна без помощи. По крайней мере, пока что.
