Креон подтрунивает надо мной, и уголки его губ кривятся в улыбке. Никто в «Фациес Венена» ни за что не поверил бы, что строгий, холодный и властный центурион Прэтор вообще на это способен. Я невольно испытываю гордость, что об этом ведаю только я. Это – наш маленький секрет.
И куратор его не получит.
Как и Креон не получит моих секретов, напоив меня, скорее всего, с целью развязать мой язык. Я в курсе, как на людей действует алкоголь, и не просто так его избегаю. Я также в курсе, что не только я присматриваюсь к своему наставнику, но и он ко мне. В Империуме все друг за другом следят. Это такая игра – кто донесет первым. На соседа, друга, или члена семьи.
– Нам не полагается распивать спиртные напитки. Мы обязаны быть примером для подражания, – чеканю я, рассудив, что предложение Креона – своего рода проверка.
Его взгляд непроницаем, как и всегда. Я не вижу в нем ни разочарования, ни одобрения, но улыбка медленно гаснет на его лице.
Он нагибается, чтобы пропустить травинки сквозь пальцы, и массивный перстень с орлом на гербе – отличительный знак центуриона – бликует на солнце.
Мне хотелось бы согласиться. Мне хотелось бы позволить алкоголю развязать мой язык, и поведать Креону все мои тайны. И про сделку с куратором, и про то, кто я такой.
Но я не имею на это права.
***
Я постукиваю ручкой по листу, где уже вписан номер допроса. Он вот-вот начнется.
Рябой тирон вносит металлический бокс с уликами по делу. Он почтительно склоняет голову перед нами, старшими по званию, и неаккуратно плюхает ношу на стол, словно она весит целый талант или жжет ему пальцы.
– Аккуратнее, – журит мальчишку Креон, пригвождая несчастного взглядом.
Бедняга вжимает голову в плечи так сильно, что его цеплячья шейка полностью скрывается в воротнике униформы цвета цемента. Без сомнения, он слышал те страшилки о центурионе, что пересказывают друг другу салаги «Фациес Венена». Мол, Креон Прэтор вырывает голыми руками сердца арестантов и ест их на завтрак, а провинившимся тиронам отрезает пальцы. И тоже ест, но уже на обед.
Понятия не имею, почему львиная доля этих россказней зиждется на специфических гастрономических предпочтениях. Я точно не замечал за своим наставником ничего подобного. Его быт куда аскетичнее, чем о нем думают.
– Извините, господин, – умоляюще говорит тирон и семенит к выходу.
Двое милесов вводят заключенного.
Его грубо швыряют на стул, и изнуренное заточением тело растекается по жесткому сидению, словно растаявшее сливочное масло.
– Имя, – распоряжается Креон.
– Деций Мануций, – шуршат разбитые губы арестанта.
Я вношу данные в протокол: возраст, род деятельности, семейное положение. У арестанта нет ни жены, ни детей. Откуда им взяться?
Он обвиняется…
Я нервно сглатываю, радуясь, что Креон сидит ко мне спиной и не может заметить моего смятения.
– Вам известно, почему вы здесь? – обращается центурион к заключенному.
– Я невиновен, – без особой уверенности в голосе откликается тот, – меня оклеветали… Я порядочный человек.
Креон откидывает крышку ящика, принесенного мальчишкой, и, натянув перчатку, извлекает содержимое. Я ерзаю на месте, чтобы из-за его плеча увидеть улику. Издалека она выглядит, как склизкие рыбьи легкие. Это прозрачная желтая пленка, похожая на изделия из того материала, которым когда-то был захламлен весь окружающий мир. Я копаюсь в памяти, вспоминая уроки истории. Целлофан. Кажется, он назывался так. В Империуме нет сырья для его производства.
