Софья прошла мимо, не ускоряя и не замедляя шаг. Просто прошла. Лицо её оставалось спокойным. Ни поворота головы, ни взгляда в сторону – только ровная линия губ, едва побледневшая. Дыхание едва заметное, спина прямая. Она шла так, словно передвигалась не по мягкому ковру, а по натянутому канату, где любое отклонение грозит падением.
Из коридора между столами донёсся лёгкий звон – кто—то уронил чайную ложку. Софья не обернулась. Павел тоже не шелохнулся. Он продолжал смотреть ей вслед, даже когда она исчезла в мягком освещении и тенях гостей.
Павел стоял у окна неподвижно, как вкопанный. Тень от карниза делила его лицо на две половины, одна из которых была погружена в полумрак. Вино в бокале оставалось нетронутым, пальцы чуть побелели от напряжения. Плечи не двигались, но в неподвижном теле разворачивался медленный внутренний бой – без шума и слов, с нарастающим жаром, который не мог охладить ни воздух, ни тишина.
Он остался у окна, сжимая бокал и не отрывая взгляда от спины Софьи.
Родион Михайлович стоял чуть в стороне – с возрастом и опытом он предпочитал наблюдать и делать выводы, пока другие задают вопросы. Он выбрал место, где не мешали ни спины, ни подносы, ни смех гостей. Отсюда люди выглядели чётче, чем при близком рассмотрении. Секрет был прост: стоит отказаться от желания быть услышанным – и начинаешь видеть яснее.
Рядом стояла Оксана. Не слишком близко, но достаточно, чтобы улавливать слова и настроения. Она не смотрела на него, не поворачивала головы – просто была рядом, напряжённая, как скобка, между строками сказанного.
Оба наблюдали за Софьей, которая уже подходила к сцене. Отсюда её фигура казалась тоньше, вытянутой в линию, чёткой, но далёкой, словно силуэт на старом фото. Зал медленно реагировал на её передвижение – с лёгким запаздыванием, как устаревшее оборудование на новый сигнал.
Родион Михайлович прищурился. Глаза оставались живыми, даже если всё остальное в облике давно перестало играть в молодость. Он слегка наклонился вперёд – не от любопытства, а чтобы взять паузу перед словами.
– Прямо балет какой—то, – произнёс он тихо, с тем сарказмом, в котором звучит не раздражение, а усталость от повторяющейся декорации. – Все прыгают вокруг этой девочки.
Голос был хриплым, с лёгкой ноткой табака и далёкой иронией, словно слова созревали годами и только сейчас прорвались наружу. Он не смотрел на Оксану, но её ответ прозвучал сразу же:
– Потому что она не просто девочка, – сказала она ровно и сдержанно, как констатацию факта. – Она – его личный проект.
Пауза после этих слов была не театральной, а естественной. Ни один из них не собирался продолжать разговор. Всё было сказано.
Родион коротко и сухо хмыкнул – почти беззвучно, но с лёгкой горечью и презрением. Он отвернулся, спокойно потеряв интерес не к объекту наблюдения, а к ситуации в целом. Его взгляд медленно скользнул по залу, по золотистым бликам, головам и краям бокалов. Он видел всё это уже много раз.
Коридор между столами казался теперь короче, пространство будто смыкалось, подчиняясь настроению, а не архитектуре. Шаги Софьи становились мягче, звук каблуков – тише, словно ковёр под ногами вдруг стал толще. Она двигалась ровно и уверенно, но внутри каждого её шага ощущалась та сосредоточенность, с которой люди переступают через собственный страх, не выдавая его внешне.
Откуда—то справа донеслась приглушённая фраза про «межфазное кодирование», кто—то рассмеялся, кто—то ответил громче, чем следовало. Эти звуки напоминали о привычной жизни, но воздух вокруг Софьи стал другим – более плотным, замедленным, словно вода в аквариуме, где движется только одна фигура, пока остальные застыли.
