Она остановилась не резко, а будто замедлилась сама по себе, как вода перед тем, как пролиться. Рука автоматически поправила прядь у виска – жест получился неуверенным, словно она сделала это по памяти, а не из необходимости. Брови едва нахмурились, дыхание слегка сбилось – незаметно, но достаточно, чтобы тонкая цепочка на шее дрогнула.
Из—за бликов люстр зал начал терять чёткость, словно кто—то распылил лак поверх изображения. Люди стали менее различимы, слова – тише, взгляды – размытее. Всё вокруг будто выгорело до контура, оставив только сцену и узкую линию света, отделяющую Софью от остальных.
Вениамин посмотрел в её сторону. Его глаза мгновенно изменились – не тревожно, но так, словно через них пробежал тонкий электрический ток. Он не двинулся с места, но было ясно: он видел.
Софья перехватила его взгляд. Не испугалась, не отвела глаз. Лишь едва заметно улыбнулась – не широкой улыбкой, а лёгким намёком, который мог означать: «Да. Я здесь. Всё идёт, как нужно». Или: «Пока держусь». Или: «Прости».
Павел стоял у колонны с противоположной стороны зала. Он не приближался и не отступал. Руки были опущены, но плечи напряжены. На лице – сдержанность, в глазах – боль, замаскированная под наблюдение. Он смотрел не на происходящее, а на расстояние между ними. В этом взгляде не было удивления или сочувствия, только ревность и что—то резкое, тяжёлое – инстинкт, не находящий выхода.
Сцена была невысокой, всего несколько ступеней, но сейчас походила на подъём – не физический, а психологический, будто шаг, совершаемый не ногами, а всем существом. Софья подошла к краю и на мгновение застыла, словно прислушиваясь к тишине зала, прежде чем окончательно её нарушить.
Подошвы её каблуков мягко коснулись деревянного настила. Свет переместился на лицо, подчёркивая его бледность, но не потерянность. Скорее, крайнюю сосредоточенность – как у человека, стоящего в центре лабиринта, где нет правильного направления, только движение.
Микрофон отозвался на её приближение тихим электрическим шелестом. В этот момент вокруг будто всё сжалось. Секунда – и в зале стало тихо. Лица повернулись к сцене, одно за другим, словно лампы, включающиеся в темноте. Чьи—то пальцы замерли на ножке бокала, кто—то поспешно спрятал салфетку под тарелку, другие просто забыли о ней.
Софья осторожно взялась за стойку микрофона обеими руками, легко, но чуть напряжённо. Её пальцы выдавали больше, чем могли сказать слова – левый мизинец едва заметно дрогнул. Плечи были расправлены, подбородок чуть приподнят. В зале можно было услышать, как кто—то сделал вдох – и замер.
Она заговорила не сразу. Голос не прорвался, а мягко раскрылся изнутри – негромкий, чуть глуховатый, с едва различимыми вибрациями. Не от страха – скорее, от чего—то более тонкого, словно внутри дрожала струна, которую никто не коснулся.
– Дорогие друзья, – начала она, и первое слово прозвучало особенно мягко. – Сегодня особенный вечер для каждого из нас.
Она сделала небольшую паузу – ровно такую, чтобы слова дошли до слушателей, чтобы их услышали не ушами, а вниманием; чтобы не просто сказать, а дать почувствовать.
– Но особенно – для одного человека.
Фраза прозвучала ступенчато, каждое слово на своём месте. Софья смотрела чуть выше зала, как актриса, обращающаяся не к публике, а к чему—то более значительному.
– Для Вениамина Степановича.
Имя прозвучало отчётливо. Интонация не дрогнула, но в тембре появилась особая тишина – не внешняя, а внутренняя, заключённая в самих словах. Кто—то в зале едва заметно кивнул, кто—то отвёл глаза.
