Из—за поворота, у ряда пальмовых кашпо, навстречу вышла Милена Робертовна. Она двигалась быстро, но без суеты, с уверенностью человека, знающего, куда и когда ему нужно попасть. Прямая спина, собранный взгляд, точные, экономные движения. В её облике чувствовалась дисциплина, отточенная годами, и внутренняя тишина, к которой всегда прислушивались. Лицо оставалось спокойным, с вниманием, лишённым тревоги, но готовым ко всему. Милена не поддавалась панике; для неё существовала только необходимость – чёткая, конкретная, лишённая эмоций.
Она остановилась прямо на пути Софьи – не преграждая дорогу, а вписываясь в её траекторию. Легко склонив голову, всмотрелась в лицо.
– Вам нехорошо, Софья Николаевна? – спросила она мягко и низко, с внутренней прочностью в голосе. – Вы очень бледны.
Софья замедлила шаг. Взгляды встретились.
– Всё нормально, Милена Робертовна, – ответила она без напряжения. – Немного устала. Просто не люблю публичные речи.
Улыбка была точной – не формальной и не натянутой, скорее как способ очертить границу: «Спасибо, дальше не нужно».
Милена коротко кивнула, не отводя взгляда. Правая рука чуть поднялась и легко коснулась запястья Софьи. Жест был непривычный для неё, но уверенный и аккуратный – именно таким касанием выражают поддержку те, кто редко к ней прибегает.
– Всё будет хорошо. Он будет горд вами, – произнесла она тихо, но твёрдо, как констатацию заранее известного факта.
Софья посмотрела на неё внимательнее и кивнула – с живой и искренней благодарностью, не требующей слов. Короткая усмешка мелькнула и исчезла у края губ. Софья двинулась дальше.
Милена отошла в сторону, даже не оглянувшись. На её месте остался лёгкий аромат лаванды – напоминание о том, что кто—то умеет наблюдать внимательно и вовремя уходить.
Софья направилась к сцене.
Вениамин Степанович стоял вполоборота к сцене, слегка прикрывая рукой бокал, словно опасался расплескать вино. Жест выглядел почти церемониальным, хотя в нём не было никакой нарочитости. Он внимательно слушал Анисимова, кивая нечасто, но вовремя. Лицо оставалось спокойным, уголки губ слегка приподнятыми, будто он слышал не только слова, но и подтекст. Из глубины зала доносился ровный гул разговоров, фоном звучала музыка и звон посуды. Всё сливалось в однородный шум, ровный, словно тон стены с единственной картиной.
Академик Анисимов говорил медленно, его голос был уверенным – он давно привык к вниманию и умел выделять важное не громкостью, а паузами.
– Ваше открытие изменит всё, Вениамин Степанович. Но вы уверены, что мир к этому готов?
Это был вопрос не для ответа – скорее повод задуматься. Его глаза прищурились, подбородок слегка выдвинулся вперёд, словно проверяя реакцию.
Профессор ответил сразу, поставив бокал на ближайший столик. Он слегка наклонил голову и произнёс спокойно, не меняя тона:
– Мир никогда не готов, пока кто—то не сделает первый шаг.
Это прозвучало не как афоризм, а как вывод, подтверждённый опытом. Без напора и претензий на аплодисменты – просто как не требующая доказательств аксиома. Анисимов слегка улыбнулся, дёрнул плечом, будто хотел добавить что—то ещё, но передумал. Он задумчиво покачал головой – не от несогласия, а словно вспоминая старый спор, в котором когда—то справедливо проиграл.
Пока они стояли в этом неподвижном диалоге, словно два символа на гобелене, за их спинами сцену уже освещал тонкий тёплый свет. Софья подошла к её краю. Под прожекторами кожа казалась бледнее, волосы – темнее, глаза – глубже.
