Соврати меня - страница 21

Глянув в раскрасневшееся растерянное лицо, молча поправляю на ней одежду и укладываю под одеяло. Поколебавшись, но всё-таки проиграв в итоге неравный бой дурости с разумом, быстро целую пушистые ресницы. Сухими они мне нравятся больше.

Скорость, с которой Машка засыпает, убеждает меня, что я всё сделал правильно. Она наверняка не отдавала себе отчёт в реальности происходящего, вот как улыбается безмятежно во сне. А я курю, сидя на подоконнике, и тяжело дышу, ругая на чём свет стоит свою несдержанность. Это тупик. Самый тупиковый тупик из когда-либо встававших перед моим беспечным лбом: и другу не уступить, и себе не присвоить. Теперь только холодный душ и навсегда заречься лазить в окна.

11. Не добивай меня

Дима

– Ну же... ещё чуть-чуть... давай, – тяну на себя ветку шиповника, балансируя на одной ноге. Каждая мышца в моём теле дрожит от дикого перенапряжения. Разъеденные потом царапины жутко зудят, но бледно-розовое пятно, размытое собравшимися на веках слезами, уже совсем близко. Вот-вот дотянусь. – Давай... давай... давай!

Кожа над бровью натягивается, поддетая впившимся до мяса шипом. Это старый разросшийся куст, высотой более трёх метров, с огромными загнутыми колючками, которые вонзаются так глубоко, что внутри меня, кажется, кричат все нервные окончания.

Я встаю на носок, крепче сжимаю схваченную ветку, пытаясь удержать равновесие. Кисть щекочет горячей дорожкой крови, бегущей из изодранной в хлам ладони. Челюсти сводит от натуги, скрипят зубы, дрожат пальцы свободной руки, когда, наконец, касаются нагретых полуденным солнцем лепестков. Теперь нужно постараться аккуратно отломить короткий стебель.

– Есть! – одновременно с моим победным выдохом скулы хлещет ударом сорвавшейся ветки. В глазах мгновенно загораются разноцветные искры. – Ну что за скотство?! – стенаю, плюхаясь задницей на раскалённый тротуар. Теперь у меня горит не только лицо, но и то место, которым я в последнее время думаю.

– Я бы назвал это идиотизмом, – раздаётся надо мной по обыкновению беспечный голос друга.

Только его здесь сейчас не хватало.

– Мы всегда смотрели на вещи по-разному.

– Да тут как ни глянь... – хмыкает Мир, помогая мне встать. – Какого вообще чёрта ты оскверняешь мой куст? Для того, чтобы отлить, здесь куча более укромных мест. Через дорогу сквер – поливай не хочу, а эти дебри давно пора срезать. Развела, хозяйка, джунгли вдоль забора.

Желчный тон говорит сам за себя – речь идёт о Машкиной матери.

– Они нравятся Маше, – задумчиво обламываю шипы с добытого ценой крови и пота неказистого цветка.

– Кто? – яростно чиркает зажигалкой Арбатов. Пламя загорается, но он как заведённый прокручивает колёсико снова и снова, даже не предпринимая попыток раскурить сигарету.

Её имя осязаемым напряжением трещит между нами.

– Цветы шиповника, – тихо поясняю. – Твой отец целенаправленно высадил этот куст на стыке заборов ваших коттеджей. Для Маши. – И продолжаю, уже не скрывая горечи: – Сейчас не сезон, отцвело всё практически, а она любит дикие розы. Только их. Ты не знал?

Конечно не знал. Что он вообще о ней знает? О "зашуганной личинке алчной стервы", которую за столько лет едва ли хоть раз толком вспомнил?! – яростно кошусь на зажатую под мышкой Мирона охапку алых пионов. Небось все клумбы в своём саду обнёс... друг.

Последнее, что я мог предположить, слушая его матерный рык в день похорон – это возможность увлечься моей девочкой. А потом у бассейна, когда решился их познакомить, глазам своим не поверил: оказывается, мы поменялись местами. У меня, наконец, появилось то, чего нет и никогда не будет у Арбатова; то, что заставляет его отводить взгляд и неловко ёрзать, пряча стояк. И кайф от осознания своего превосходства подавляет даже приступы дичайшей ревности. Потому что Мир не отнимет у того, кому доверяет настолько, что позволил лицезреть себя слабым.