…В постперестроечное бытиё завсектора Кислярского вернул тяжёлый удар по плечу. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стояли два ухмыляющиеся молодых парня в камуфляжной форме. Вот ещё один феномен нового времени – поди узнай, кто это может быть: десантники из Рязани, подгулявшие пограничники или активисты общества «Память». Один держал в руках бутылку с бородатым Распутиным, а второй – налитый под губастую кромку гранёный стакан.
Кажется, один раз он их уже где-то видел. Ну конечно, Лёха и Валера, Чистые пруды! Хоть бы они его не узнали!
Кислярский сжался в комок, пытаясь слиться заодно с сиденьем.
– Пей, папаша, угощаем. И будь здоров!
– Что вы, ребята, я не пью, у меня печень.
– Обижаешь представителей коренной национальности, папаша. Нехорошо! – с укоризной сказал один из них, кажется Лёха. – Валер, тебе не кажется, что мы этого пидара уже где-то видели?
– Ты что, Лёха, нет, это чистый свежак! – не поддержал второй первого.
– Да? А ну-ка пей, гад, какая печень! – не отставал первый.
Подполковник напротив сделал вид, что крепко заснул. Старушка отодвинулась в противоположный конец дивана. Поссорившаяся парочка полезла обниматься.
– Нет, ребятки, я пить не буду. Вы уж как-нибудь сами, – решительно отверг угощение Семён Моисеевич.
– Не уважаешь, значит, Рассею! – с угрозой в голосе произнёс Лёха. – А почему ты не уехал до сих пор в свой сраный Израиль?
«И действительно, почему я не сделал этого до сих пор? Папа в своё время не мог, да ему и тут было хорошо, а за что страдаю я?», – подумал Кислярский, но вместо этого возразил:
– А что я там не видал? Я родился и вырос тут, в Москве. – Семён Моисеевич слукавил – родился и вырос он в провинциальном городе, а в Москве он учился, женился, вступал в партию и двигал отечественную экономическую науку, но в данном случае это было не важно.
– Все вы так говорите, а потом предаёте нас, – убеждённо вставил Валера. – Ладно, Абрам, кончай шершавить старушку! Пей, или сейчас вольём насильно.
– Да вы что? Побойтесь Бога! Я буду жаловаться! – Семён Моисеевич вжался спиной в дерматин сидения, втянул голову в плечи и стал обречённо ждать экзекуцию.
Поезд, как назло, не останавливался, а всё громыхал и громыхал по тоннелю, которому, казалось, не будет конца. Подполковник чуть ли не храпел, изображая сон, а приезжие отвернулись в другую сторону. Дамочка перешла в другую секцию, а помирившаяся парочка на другом конце вагона самозабвенно целовалась. Никому до представителя «некоренной национальности» России, кандидата экономических наук, бывшего члена господствовавшей в стране партии, дела не было.
– Лёха, ты держи его, а я исполню.
– Не трогайте меня, я буду кричать! – взвизгнул учёный.
– Кричи, нам так даже будет удобнее. Не надо будет рот разжимать.
Подполковник вдруг проснулся (не выдержали нервы), встал и, глядя в противоположную сторону, прошёл к дальней двери. Лёха навалился на Семёна Моисеевича, а напарник Лёхи поднёс стакан с «Распутинкой» ко рту. Кислярский заверещал, как заяц в силке. В этот момент поезд начал резко тормозить, стакан с заморским напитком лязгнул по передним зубам абстинента, и жидкость имени убиенного старца пролилась на грудь угощаемому. Валера потерял равновесие и свалился на Лёху. Семён Моисеевич не заставил себя долго ждать, а тут же вскочил и опрометью бросился в открытую дверь. Он чуть не сбил с ног какую-то гражданку, направлявшуюся в вагон, но сейчас ему было не до вежливости. Он бежал к эскалатору. Что это была за станция, ему было наплевать. Главное, поскорее выбраться на поверхность.
