Среди людей… Запоздалая попытка осмысления их внутривидовых отношений - страница 3

К счастью, родители сразу всё поняли. Они меня пригласили к себе домой. Я никогда не слышал столько слов благодарности к себе, да ещё и со слезами мамы ребёнка. Отец держался.

Я решил, что буду вспоминать о необычных интересных фактах. Но моё запоздалое не глубокомысленное умозаключение таково: люди опасны друг для друга и смотреть на них надо с прищуром, присматриваться.

Я очень плохо усваиваю, как надо обращаться с людьми. Меня всегда легко обманывали.

Я пишу эти записки, конечно, не только для себя, поэтому расскажу о встречах с отцом. О нём меня иногда спрашивают и в глазах немой вопрос о фамилии.

Когда фронт покатился по Германии, изредка мы получали посылки.

Помню пистолет- пугач, стреляющий капсюлями, монеты с Гинденбургом и шпага детская с готической вязью. Всё это, конечно, у меня выманили. Наказан за страсть похвастаться. Есть этот грех.

А теперь о том, как отец стал для меня «папашей» и посторонним субъектом.

Вместе с Днём Победы, точнее с демобилизацией фронтовиков в нашей жизни в Йошкар-Оле началась чёрная полоса…

Отец вернулся с войны законченным алкоголиком. У него появилась новая семья, появился и ребёнок. Вскоре эта «семья» распалась. Какое-то время он спал в ванной (буквально в чугунной эмалированной). Вероятно, не пускали в комнату.

Он регулярно «навещал» нас, вламываясь в дверь и раскатисто матерясь. Часто затягивался до бордового цвета лица папиросой, закашливался чуть ли не до остановки дыхания. Задирал штанину и показывал бледно-розово-фиолетовые следы осколочных ранений и кричал на всю улицу: – Я вас защищал (далее матерщина) и т. п. без предела.

Почему он начал воевать с семьёй? Впрочем, какой спрос с падшего алкоголика… Полное помрачение сознания, т. е. его остатков.

Это был ад, Это-террор в чистом виде.

Надо бы всё это забыть, но при моей натуре это не получается.

Желание поделиться, возможно, подспудно стимулировало меня к написанию этих записок. После этого становится легче.

Потом (кажется, время остановилось) собирается уйти. Признаком этого счастья для нас было исполнение напевов из оперетт Легара и прочих Кальманов. «…Иду к „Максиму“ я, там ждут меня друзья» («Максим» – ресторан в Париже).

С тех пор (я и до того терпеть не мог оперетты) я начинаю дёргаться при звуках западноевропейских оперетт Штрауса и других.

Мне в ту пору было 7—8 лет и я ничего не мог сделать. Не хватало характера. А ведь надо было кричать, царапаться и кусаться… Увы, слаб характером.

Но почему брат в его 13 -14 лет ничего не предпринимал? Возможно потому, что он знал отца до войны совсем другим.

Мама, видимо, не хотела публичности этой дикой ситуации.

Уже не узнаем этого никогда. Я понимал – разводятся многие. Но как он посмел уже после смерти мамы в 1958 году сказать о ней что-то мерзкое?

Так он ещё был и глуп? Или отравленный алкоголем мозг давал сбои?

Мама ни разу не покидала нас, имея право на бесплатное (как офицер) курортное лечение и т. д. А вдруг война?

Этого я не мог простить ему. Я решил отказаться от отца и его фамилии.

После маминого ухода фамилия начала тяготить меня.

Брат решил ничего не менять. До получения паспорта я носил фамилию мамы «Цетлин». В СССР было правило, получая паспорт, получаешь фамилию отца.

И снова о соседях. Трудно забыть, как я ни старался латыша Калнинша. Первый слог фамилии отражает его суть. Юный (мой ровесник) гитлерёныш с лицом, напоминающим непропечённый блин с бусинками крысиных глазок. Увы, так и возникает периодически в моей памяти.