Нет, здесь я не могу писать
стихи. Здесь даже стены
смеются надо мной. Здесь мать
моя ходила. Перемены
большие протекли с тех пор,
и матери уж нет на свете,
а я всё также, словно вор,
пишу украдкой, словно эти
рифмованные строки, как
порок какой-то, за который
мне стыдно. Чувствую, не так
меня поймёт читатель, скорый
всё трактовать. Я мать любил.
Она меня любила тоже,
но не хотела, чтоб я был
поэтом. Впрочем, это всё же
не то, не то… Наверно, стыд
есть главная причина дрожи
сердечной. Помню, глупый вид
был у меня, когда в прихожей
шаги я слышал чьи-нибудь,
что, как казалось, направлялись
ко мне, ко мне… Мгновенно грудь
моя хладела, и сжимались
в паху сосуды у меня,
а если стоило кому-то
действительно войти, как я
краснел, как мак. Ещё б минута —
я б падал в обморок. Но всё
кончалось как-то прозаичней.
Я становился нагл, и зол,
и раздражителен. Приличней,
конечно, было б не писать
совсем стихов, ведь говорила
мне не однажды моя мать,
что жизнь жестока. В жизни сила
нужна с расчётом пополам,
а я избрал такое поле,
где сам себе готовишь срам
и оплеухи. Но не волен
уже я что-либо сменить.
То время утекло навеки,
когда иначе мог вступить
я в жизнь и быть как человеки…
Теперь я в комнате опять,
где протекало моё детство,
пишу, и хочется сказать, —
от прошлого не отвертеться…
