– Ну, слушайте, – Артист потёр руки, словно собирался показать фокус. – Заходят как-то в бар русский, американец и украинец…
Он осёкся. По рядам солдат пробежал неприятный холодок. Кто-то кашлянул. Дядя Паша покачал головой.
Артист попытался исправиться:
– Ладно, другой. Тут бы анекдот, да боюсь, ржака до Киева дойдёт.
Тишина. Никто не засмеялся. Никто даже не улыбнулся. Только звук капель – кап, кап, кап – нарушал гробовое молчание.
Артист медленно опустил руки. Его улыбка погасла, словно задутая свеча. Он постоял ещё несколько секунд, переминаясь с ноги на ногу, а потом молча вернулся на своё место у стены.
Он сел, обхватив колени руками, и уставился в пустоту перед собой. Больше он не пытался шутить. Не пытался говорить вообще. Что-то сломалось в нём – то, что делало его Артистом. Теперь он был просто ещё одним молчаливым солдатом в железной трубе.
Сашок смотрел на него и думал, что труба пожирает их по одному. Сначала – голос. Потом – смех. А дальше что?
Вова сидел у самого края ниши, там, где труба сужалась и уходила обратно в темноту. Он не участвовал в скудных разговорах, не просил воды, не менял положения тела. Просто сидел, выпрямив спину, и смотрел в чёрный зев трубы, откуда они пришли вчера.
Его взгляд был устремлён в пустоту. Глаза, широко раскрытые, не моргали, словно он боялся пропустить что-то важное. Что-то, что могло появиться из тьмы в любой момент.
Сашок заметил его неподвижность ещё утром. Сначала решил, что Вова просто задремал с открытыми глазами – бывает такое от усталости. Но часы шли, а бывший зек не шевелился. Только грудь едва заметно поднималась и опускалась, выдавая, что он жив.
– Вова, воды хочешь? – спросил кто-то, проходя мимо.
Ответа не последовало. Спрашивающий пожал плечами и отошёл. Все уже привыкли к молчаливости Вовы, но сейчас это было что-то другое. Что-то глубже обычного отчуждения.
В какой-то момент дядя Паша подсел к нему, тронул за плечо. Вова медленно повернул голову – движение было механическим, как у заводной куклы.
– Всё нормально? – спросил дядя Паша.
Вова посмотрел на него, но казалось, что видит что-то за ним, сквозь него.
– Он вернётся, – произнёс Вова так тихо, что дядя Паша скорее прочитал это по губам, чем услышал.
– Кто вернётся?
Вова не ответил. Он снова повернулся к темноте трубы и застыл в прежней позе. Дядя Паша посидел рядом ещё минуту, потом покачал головой и отошёл.
А Вова продолжал смотреть. Неподвижный. Немигающий. Словно стоял на часах, охраняя роту от чего-то, что могло прийти из темноты. Или ждал кого-то, кто должен был вернуться.
Третий день в трубе давил на плечи тяжелее, чем первые два. Воздух стал гуще, а тишина – плотнее. Солдаты двигались меньше, говорили тише. Берегли силы и кислород. Запасы распределяли строго – по графику, отмеченному в блокноте сержанта.
В полдень по часам – хотя здесь не было ни дня, ни ночи – Серый полез в свой рюкзак за фляжкой. Пошарил рукой, не нашёл. Вывернул содержимое на коврик. Фляжки не было.
– Что за… – он оглядел соседей. – Кто взял мою воду?
Никто не ответил. Серый поднялся на ноги, пошатываясь от усталости.
– Я спрашиваю, кто взял?
Взгляды опустились, плечи сжались. Никто не хотел ввязываться.
– Тебе показалось, – буркнул Лёха с соседнего места. – У всех своя вода.
Серый подошёл к нему, навис сверху:
– Ты взял? Признавайся.
Лёха медленно поднялся. Он был на голову выше Серого, шире в плечах.
