– Сегодня я разменяла четвертый десяток.
– Четвертый? – притворно ахнула старуха. – Ну, надо же. Еще не присматриваешься к гробам?
– Еще нет. А вы? – отбила шутку.
– Я уже купила. На чердаке стоит, миленький.
– Вы же шутите? – насторожилась я.
– Ни капельки.
– Какие-то дурацкие традиции…
– Да нормальные. Родне меньше мороки. Да что мы о грустном? Как будем отмечать?
– Никак. В том, что я постарела еще на один год, нет никакого повода для радости. Пойду поработаю.
Сегодня я все же планировала связаться с главой земельного комитета, где бы он ни был. Погрузившись с головой в бумажки, я то и дело отвлекалась на мысли о злосчастном гробе. Было что-то невозможно печальное в том, что наши старики как будто даже смертью боялись заявить о себе или, не дай бог, причинить кому-нибудь неудобство. Как, должно быть, страшно прожить жизнь с вбитым в голову постулатом про то, что я – последняя буква в алфавите… Ведь если рассуждать так, то непонятно зачем вообще тебе была дана жизнь.
Моя мама учила меня обратному. Она всегда подчеркивала мою индивидуальность и очень переживала, что своей болезнью фактически лишила меня нормальной юности, но, конечно, она была не в том положении, чтобы отказаться от моей жертвы. Мама любила жизнь и цеплялась за нее до последнего. А я любила ее за силу и стойкость.
14. 6.3
Нет, она что, правда не понимала, что происходит за стенкой? Не слышала, как в нее бьется изголовье кровати, когда у отчима отказывали тормоза, не слышала моих стонов, которые я изо всех сил душила, потому что было ужасно стыдно стонать под маминым мужем? Да-да, то, из-за чего я плакала в первые месяцы, постепенно начало приносить мне стыдное удовольствие. Господи, как я за это себя ненавидела… Один ты и знаешь. Ненавидела так, что я до сих пор не понимаю, как в те годы не вышла в окно.
Вероятно, дело было в моем проклятом либидо. А тогда я была уверена, что хуже меня человека нет. Что я какое-то исчадие ада. В какой-то момент я поймала себя на мысли, что избегаю своего отражения в зеркале, боясь увидеть там… Что? Рога и копыта? И сколько бы ни убеждал меня психолог, что это было насилием до конца, я… Я так и не смогла отпустить свою вину полностью. Да, поначалу мне пришлось сломать себя и согласиться с происходящим. Да, ради мамы. Но потом я… Я кончала под отчимом, да.
Тогда-то я, наверное, окончательно и закрылась. Нет, ну а с кем бы я могла обсудить свою жизнь? Кто бы меня выслушал? Кто бы понял? Нашлись бы такие, кто бы не осудил? Я смотрела на своих одногруппников, как на неразумных детишек, чьи проблемы мне казались нелепыми и надуманными. Да, теперь я понимаю, что обесценивала их чувства. Что, конечно, не делало мне чести, но в то же время… иначе просто не могло быть. Я же сравнивала! И в сравнении с пиздецом, что творился в моей собственной жизни, в их, на мой взгляд, царил полный штиль. Они просто не знали, что такое безысходность.
Мама-мамочка…
Отложив макбук, я схватилась за сигареты. Тех почти не осталось, а я что-то так разнервничалась, что решила сходить в магазин. Спросила у Надежды Дмитриевны, не нужно ли чего купить, накинула куртку и пошлепала вверх по улице к перекрестку, на котором располагались все более или менее значимые институты – сельский магазин, клуб, администрация.
За прилавком в магазине стояла стереотипная торгашка из анекдотов. Пергидрольные кудри, голубые тени, хищные ногти-стилеты.
