– Неужто ты ангел? – вопрошал он юношу, побитого, измученного, в изодранных лохмотьях, оставшихся от прекрасных одеяний, растрёпанного, как воробей, поплескавшийся в луже.
Видимо, под влиянием винных паров он не захотел замечать недостатки божественной картины, явленной его взору. Он впился в ясные глаза Невейна, полные благородства и какой-то почти женской мягкости, незлобивости младенца. Монах чуть было не уронил бутыль, настолько его поразило это зрелище, но вовремя спохватился, и вино, добавившее недостающих красок видению и мягко приглушившее то, что было лишним, к счастью (по мнению монаха) уцелело.
Даже когда «ангел» попросил воды и еды, неземной образ его ничуть не пострадал в глазах благодарного служителя Отца-Творца. А глоток вина, которым предложил себя угостить чудесный посланник, не только не унизил его, но наоборот, как будто возвысил пагубную наклонность, одолевавшую старого монаха, и немного успокоил его совесть, давно и напрасно требовавшую покончить с разгулом. Так Невейн невольно укрепил авторитет выпивки в глазах одного из своих подданных, хотя официальные летописи, несомненно, предпочли деликатно умолчать о таких неприглядных страницах истории Арниона. Факт этот сохранился только потому, что одна рукопись была в последний миг выхвачена из пламени печки, и это основная причина, почему читателю приходится с радостью или разочарованием её читать. Бумажный пепел, безусловно, избавил бы всякого любителя книг и от радости чтения, и от недовольства этим же, но о такой скучной определённости можно только мечтать, а это дело чрезвычайно опасное и требующее величайших мер предосторожности, как то: якорь, крепко-накрепко застрявший в настоящем мгновении на нержавеющей цепи.
Еда, тепло и неположенный ему по возрасту обильный глоток вина усыпили измученного принца, начисто стерев из его памяти разумную необходимость идти дальше, бежать от врагов, с большой долей вероятности идущих по следу. Невейн склонился у костра, убаюканный покоем и хотя бы слабым намёком на безопасность, и добрый служитель господа подставил ему своё плечо. С торжественным восхищением вглядывался он в безмятежное и нежное лицо юноши, и никому на всём белом свете неведомо, какие образы ему являлись. Однако даже сквозь мрак ночи, охваченной лихорадкой бури, сторонний наблюдатель заметил бы на покрасневшем, мясистом, веснушчатом лице монаха умиротворение, свет драгоценных воспоминаний, которых у него не было, но их навеяло присутствие мальчишки, отеческий порыв.
Причмокнув от удовольствия, он простодушно вознёс молитву небесам, не обращая внимания на гром и чёрные клубы туч, словно и они не могли остановить голос сердца на пути к Творцу.
– Возблагодарим же Провидение, которое свело наши пути, почерпнём силы из этого истока, что открылся нам, взглянем милосердно на тягучие водовороты прошлого и с чистым сердцем в весёлые стремнины будущего. Да пребудет с нами свет вечный в наших скитаниях и снах.
Неспешный глоток вина увенчал эти удивительные слова, не очень-то подходившие академическому священнику. Однако наш бродячий монах давно уже перестал быть академическим. Эту занозу он приберегал для тех, кто сам хотел её себе вонзить. Шишек, ссадин и заноз в запасах у старика было вдоволь, и он щедро делился этим добром, коли в том была нужда у ближнего.
– Ах ты, маленький заблудший чертёнок, – проворчал старик. – Нелегко тебе пришлось. Спи крепко да набирайся сил, малютка.
