Страшные истории на ночь - страница 4

Сашка Горбатенко уселся на свою кровать, спиной к окну, так что его лицо было скрыто глубокой тенью. Он обвел взглядом притихших слушателей – темные пятна лиц в лунных бликах, десятки пар глаз, широко раскрытых от ожидания. Даже скептик Витька почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Эта тишина, эта темнота, это всеобщее напряжение были куда страшнее любой громкой угрозы. Сашка медленно поднял руку, словно дирижер перед началом симфонии ужаса. Он глубоко вдохнул, и когда он заговорил, голос его был необычайно низким, густым, лишенным всяких следов дневного баловства и веселья. Он звучал так, будто доносился не из угла комнаты, а из какой-то бездонной темной ямы, из самого чрева ночи. Это был голос, обещавший нечто невообразимое, леденящее душу.

И Горбатенко до жути низким голосом начал леденящую кровь историю.

Голос Сашки Горбатенко, низкий, безжизненный, будто выдолбленный из старого, сырого дерева, заполнил темноту спальни. Он не просто рассказывал – он вещал. Каждое слово падало в звенящую тишину, как камень в черный колодец, и эхо этого падения заставляло ребят под одеялами съеживаться еще сильнее. Лунный свет из окна выхватывал лишь контур его фигуры, сидящей на кровати, лицо же тонуло в глубокой тени, делая его не человеком, а лишь голосом ночи, ее темным вестником.

«Жили они не здесь, не у моря, – начал Сашка, и его «не здесь» звучало как «в другом измерении». – Жили в городе, который сейчас спит, такой же, как наш, только далеко-далеко отсюда, за горами, за лесами. Городок обычный: пятиэтажки серые, дворы с ржавыми качелями, тополя пыльные вдоль дорог. И в одной из таких «хрущевок», на четвертом этаже, в квартире с вечно скрипящей дверью и обоями в мелкий цветочек, жили мальчик и девочка. Санька и Лидка. Брат и сестра».

Витька Морозов, лежа на спине, стискивал края простыни. Глаза его, широко раскрытые за толстыми стеклами очков, беспомощно вглядывались в темный потолок, где плясали лунные блики. Он представлял эту квартиру. Узкий коридор, пахнущий котлетами и старостью. Комнатка детей – две кровати, стол для уроков, плакат с космонавтами на стене. Маленькую кухню с вечно подтекающим краном. Такую же, как у его бабушки.

«Мама у них была, – продолжал голос из тени, замедляя темп, растягивая слова. – Добрая, усталая. Работала швеей на фабрике, пальцы вечно в мелких порезах да уколах иголкой. Папа… папа как-то ушел за хлебом да не вернулся. Так и жили втроем. Мама, Санька и Лидка. Санька – крепкий, шустрый, с вечно разбитыми коленками и дерзким взглядом. Лидка – тихая, косички тоненькие, глазенки большие, испуганные, как у мышки. Мама для них была всем. Солнцем в их маленьком мире».

В дальнем углу кто-то тихо всхлипнул. Андрей, вожатый? Нет, слишком тихо. Кто-то из малышей. Сашка сделал паузу, давая образу матери закрепиться в воображении слушателей. Слышно было, как где-то далеко, за окном, шумит море. Но теперь этот шум казался не успокаивающим, а зловещим, как дыхание чего-то огромного и невидимого.

«И вот однажды, – голос Сашки стал еще тише, заставляя всех невольно приподняться на локтях, напрягая слух, – мама вернулась с работы. Не такая, как всегда. Не усталая-усталая, а… другая. Вошла, не поздоровалась, не улыбнулась. Постояла в прихожей, как столб. Лидка первая заметила. "Мама, что с тобой?" – прошептала она. Мама медленно повернула лицо к свету кухонной лампочки… И они увидели. На левой щеке, прямо под скулой… Пятно. Не синяк. Не царапина. А… красное. Ярко-красное. Как будто кто-то тлеющий уголек приложил. И оно… пульсировало. Словно живое».