Кто-то резко дернул одеяло. Витька почувствовал, как холодок побежал от копчика вверх по позвоночнику. Он отчетливо представил это пятно: алое, нездоровое, мерцающее в тусклом свете кухни. Сашка мастерски описывал не только вид, но и чувство ужаса детей.
«Санька фыркнул: "Наверное, краской шлепнули на фабрике!" Но голос у него дрожал. Мама молчала. Прошла в свою комнату, закрылась. А наутро… пятно было больше. Значительно больше. Оно расползлось почти до виска и вниз, к подбородку. Цвет стал гуще, темнее. Как запекшаяся кровь. И оно… смотрело. Да-да, именно так. Будто не просто пятно, а чей-то немигающий глаз, впившийся в тебя из глубины маминого лица».
В комнате стало нечем дышать. Казалось, даже сверчок под полом замолчал. Все висело на каждом слове Сашки.
«Повели маму в поликлинику. Врачи, старые тетки в белых халатах, пахнущих лекарствами и безнадежностью, разводили руками. Анализы – в норме. Аллергии – нет. Инфекций – не выявлено. "Нервное, – бормотали они. – Стресс. Пройдет". Но оно не проходило. Оно росло. Каждый день – все больше и больше. Как плесень. Как страшная, ядовитая роза, расцветающая на лице самого родного человека».
Сашка сделал паузу, долгую и тягучую. Слышно было, как у кого-то стучат зубы. Он продолжал, и голос его теперь звучал с ледяной, бесстрастной точностью, от чего становилось еще страшнее.
«Санька злился. Бил кулаком по стене, кричал, что врачи – дураки. Лидка плакала беззвучно, большими, как горошины, слезами. Мама… мама менялась. Не только лицом. Она стала тихой, как тень. Перестала готовить. Сидела целыми днями у окна, глядя в серый двор, а это… это… на ее лице пульсировало, заполняя все пространство щеки, переползая на лоб, сползая к шее. Кожа вокруг него стала серой, мертвенной. А само пятно – густо-бардовым, почти черным в центре. И запах… Сначала еле уловимый, сладковато-гнилостный. Потом сильнее. Как падаль в жаркий день. Он пропитал всю квартиру. Соседи начали косо смотреть, шептаться за спиной».
Витька представил этот запах. Тяжелый, удушливый. Он почувствовал тошноту. Рядом с ним скрипнула койка – кто-то перевернулся лицом к стене, накрывшись одеялом с головой, но, несомненно, продолжал слушать.
«Прошло две недели. Мама уже не вставала. Лежала в своей комнате, под тонким ситцевым одеялом. Красное… оно… занимало теперь почти все лицо. Остались только узкие щелочки глаз, да рот, сухой, потрескавшийся. Глаза были полны такого ужаса и мольбы, что смотреть было невозможно. Санька и Лидка дежурили у кровати по очереди, принося воду, пытаясь кормить с ложечки жидкой манной кашей, которую мама почти не брала. Вечером, когда сумерки сгустились в комнате до синевы, мама вдруг открыла глаза. Взгляд ее, острый и ясный, несмотря на слабость, упал сначала на Саньку, потом на Лидку. Она собрала последние силы. Голос ее был хриплым, шелестящим, как сухие листья под ногами.
"Дети…" – прошептала она. Санька и Лидка придвинулись вплотную, сердце у каждого колотилось, как птица в клетке. – "Слушайте… Слушайте меня хорошенько". Она сделала мучительный вдох. – "Никогда… Никогда не ходите… на кладбище. Особенно… ночью. Слышите? Никогда! Обещайте мне!"»
Сашка понизил голос до еле слышного шепота, заставляя слушателей буквально впиваться в темноту, ловя каждое слово.
«Санька, бледный как мел, кивнул. "Обещаю, мам". Голос сорвался. Лидка, рыдая, прижалась к маминой руке, которая была холодной и легкой, как перышко. "Я… я тоже обещаю…" – выдавила она сквозь слезы. Мама закрыла глаза. Казалось, на ее губах мелькнула тень облегчения. Но это был лишь мираж. На следующее утро они нашли ее мертвой. Холодной. Неподвижной. И лицо… все лицо было покрыто этой гладкой, ужасной, пульсирующей, как живое, красно-багровой пленкой. Как будто кто-то натянул на ее голову страшную маску из запекшейся крови. Больше не было ни глаз, ни рта. Только это. Оно».
