И хоть снятся мне иногда мои абрамцевские подружки, чёрный Боб, признававший моё лидерство и так же, как и я, любивший моего хозяина, мне уже не так тяжело, как в первые дни, когда каждый Олин приезд вызывал желание бежать. Всё равно куда.
Я знаю, что до Большой Никитской мне всё равно не добраться, но… Бежать. Бежать. Чтобы взорвать монотонность сытой жизни.
Однажды я ушёл…
Бродил три дня под дождём, понимая, что самостоятельно мне уже не вернуться. Силы не те. Глаза подводят. Слух пропал.
Свалился под каким-то деревом. Меня искали. Безрезультатно. И только номер телефона, выбитый Олей ещё в Москве на моём ошейнике, позволил случайно наткнувшемуся на меня кладбищенскому сторожу сообщить Марку, где я.
Говорят, беспородные собаки живучи. Не знаю.
Может быть, мою жизнь поддерживает любовь моей семьи, её забота обо мне с самых ранних моих щенячьих лет.
Теплота, которой они окружают всех, кто им дорог.
Я очень, очень, очень люблю свою семью.
2005 год
Деду никто не звонил. Это произошло так внезапно, что вначале Дед и не понял, что случилось. После бесконечной работы в интенсивном ритме, после бессонных ночей, справок в ЦК, после всех ЧП то в Мурманске, то в Риге, то в Астрахани, после звонков днём – по Европе, ночью – с Дальнего Востока, после всего этого Дед очутился в полной тишине. В молчании.
Вначале, как уже было сказано, Дед и не понял, что произошло. Потом, через несколько дней, – испугался. Ему показалось, что-то случилось в Комитете, который он по старинке упрямо именовал Министерством. Он осторожно навёл справки – всё было по-прежнему, Комитет функционировал нормально.
После этого Дед замкнулся. Теперь он ходил в квартире мимо телефонного аппарата как мимо личного врага, – не оборачивался, не глядел. Правды ради, звонки, конечно, были. Звонили уже немногочисленные теперь родственники. Звонили дочки. Они звонили регулярно. «Заботливые», – усмехался Дед. Это на самом деле было так, дочки его очень любили. Особенно их внимание стало заметным после смерти жены деда, его хозяйки.
Дед пошёл на кухню, налил холодного чая, стал пить, стоя у окна. «Эх, жизнь», – думал он. Вечно работал, как сумасшедший, ни жене, ни детям почти никакого внимания. На жену свою – редко, правда, – орал, как биндюжник. И никогда не думал, что вот так, в одночасье, она оставит его одного в их большой, такой пустой квартире. Дед допил чай, медленно пошёл в столовую. Теперь первую половину дня Дед медленно бродил по комнатам, видения и воспоминания одолевали его.
Иногда он хмыкал, иногда гневно бормотал что-то, морщился и кряхтел, как от сильной боли. В столовой на серванте стояла фотография – он и жена, совсем молодые, в кожаных куртках. Дед долго смотрел на фото. Ему показалось, что вот сейчас он, только что приехавший на Камчатку молодой инженер-технолог после окончания Московского рыбного института им. А. И. Рыкова (потом он менял диплом, и получилось, что он закончил Московский институт рыбного хозяйства им. А. И. Микояна), – он подхватывает с трапа жену, тогда чёрненькую, уже склонную к полноте, свою Юльку, и бежит с ней к своему – к их – бараку. «Дурачок, ну что ты, подожди», – шепчет она, а Дед был так нетерпелив, что и раздеться ей толком не давал. «Ну и ну», – бормотал Дед, стоя в столовой. Его снова окружал шум моря, крик чаек, туман, запах рыбы, водорослей. Запах моря. Запах молодости.
