В урочное время родилась в их семье дочь Сара, что вызывало некоторые толки окружающих родственников, да вскоре они утихли. На удивление родителей да и самого́ молодого отца, на новом месте он резко изменился и по совету жены, которая затаила на мужа после его похождений неуемную злобу, занялся торговлей. Бася оказалась практичной и хваткой хозяйкой, и вскоре Шмеля стал не только равным среди сверстников, но и приобрел уважение среди уже прожженных евреев и стал иметь среди них право подавать иногда свой голос.
Возвращался Шмеля поздним вечером в подавленном состоянии от этого невозможного еврея Еси. Тот требовал очередных непредвиденных поборов на благоустройство еврейского кладбища, на котором, как он доказывал, похоронен не будет. Так разве можно вырваться из цепких рук Еси, если дело касается червонцев? Вот пришлось уступить ему частичку скудного дохода от корчмы.
Шмеля шел размашистым шагом, кипя негодованием, когда рядом остановился местный тарантас и послышался незнакомый голос:
– Может ли пан Шмеля уделить несколько минут для серьезного разговора?
Голос вмиг отогнал мрачные мысли Шмели. Он перестал дышать и стал на голову выше себя, вытянувшись, словно перед Басей, когда та, устремив свой пытливый взор в его очи и поворачивая головой туда-сюда, искала в нем слабое место, на которое должен был обрушиться ее гнев после очередного вскрывшегося похождения. Голос не предвещал экзекуции, и Шмеля задышал; правда, тело покрылось испариной.
Извозчик прикрикнул на лошадь, которая стала проявлять беспокойство, и еврей вмиг оказался на тарантасе. Человек от самого главы воеводства городка, назвавшись паном Богушевичем, сразу перешел к делу. У Шмели от волнения и нахлынувших чувств заколотилось сердце. Не могло и присниться, чтобы снизошли такие великие люди до разговора с евреем, назвав того паном, уважаемым и надежным в государственных делах человеком. Пан Богушевич учтиво спросил, не мог ли бы пан Шмеля предоставить свой дворик для архитайной встречи, а может даже и для ночлега двум важным особам, и тут же скороговоркой высказал пожелание: они будут вести разговоры только вдвоем, и не должно быть никаких подслушиваний, а встреча должна остаться в глубокой тайне. Разве мог Шмеля отказаться от такого заманчивого предложения? В тот момент он готов был отдать многое, кроме спрятанных в нескольких местах драгоценностей и червонцев, но почему-то засмущался, вспомнив работницу корчмы пани Матильду, и промолчал о ней.
Позже к нему подходили люди попроще, сообщая о возможной дате встречи, но она несколько раз откладывалась, что приносило разочарование хозяину дворика, для которого оставалась нерешенной одна деликатная проблема: сообщать ли жене Басе о встрече важных людей во дворике. При каждом воспоминании о жене Шмеля выпрямлялся и осматривался. Он испытывал к ней двоякие чувства: благодаря Басе он имел уютный и опрятный дворик, но сам предпочитал больше времени находиться в корчме, а не в хозяйском домике возле заведения, что вызывало бурю негодований и неприличных и обидных слов со стороны жены. В хозяйском домике Шмеля томился и никак не мог найти приложение своей кипучей деятельности, чем провоцировал еще больший гнев супруги. Непременно он ощущал свою вину перед некогда красивой женой, хотя ее женская сила еще заставляла парить; но сейчас ее вид, одежда явно уступали такой притягательной паненке Матильде. В такие минуты ощущения своей вины у Шмели сама собой голова вжималась в плечи, вся его фигура принимала жалкий вид, а нарастающий гнев Баси готов был обрушиться на худую спину мужа. Тогда смиренно поднятые руки означали полную победу хозяйки, и до очередного утра устанавливались мир и покой.
