Свободные чтения. Составитель Лев Оборин - страница 3



мехом отороченный по краям
рукавчиков колокольчатых, покрывают
головёнку приплюснутой шапочкой, —
так! – и усаживают на трон,
обитый бархатом желтоватым, —
и улыбка растягивается на личике
вширь до самых ушей,
лукаво усмехаются глазки,
но веселье чересчур безмятежное
вскоре заканчивается: взор,
мутнея, стеклянным и оловянным
наливается, суровеют насупленно
брови, ещё чуть-чуть —
и гневом запунцовеют щёки,
отдавать приказания захочется,
войско посылать на врага,
казнить и миловать беззаконно,
подавлять жестоко восстания,
чуждых уничтожение книг
приветствовать, слух настроив
на хвалы угодливых подданных, —
трёх не прошло минут,
как с трона стаскивают властелина
упирающегося, – подходит очередь
следующего за ним, – а ему
на память останется лишь десяток
фотографий отменнейшего качества.

Полина Барскова

Амхерст

Пионы пали, но зато восстала роза
Своим кровавым язычком дразнить-лелеять.
Царит в беспамятстве своём и возле ложа,
Ошеломлённые, снуют мальчишки, челядь.
Присма́нова и Довид Кнут,
Иваск и Штейгер,
Совсем пропал ваш нежный труд,
Там, где был север
От вас и северо-восток,
Там пусто взгляду,
Там газ из кухоньки подтёк
И ще́поть яду
Вращается в пустой воде
Крещенским вихрем.
Где север вреден – там нигде.
За это ль выпьем?
Один глоток, и воздух весь
Уже откачан
Из лёгких. За борьбу? За спесь?
За то, что нечем
Писать в нарядной, жирной мгле —
Как бы в землице.
Как вы, мы тоже не смогли.
За сплетни, лица?
Повадки, жалкие слова?
Могилки, маски?
Червинская: живажива?
Мёртвмёртв Поплавский?

Сорокалетние

Дмитрию Кузьмину

Мы, – растлившие ткань языка,
Тем продолжили чёрное дело,
Что зачали, допустим, зэка
И блатные, затем лейтенанты,
Принцы плена, штрафные войска,
Колоски, в украинских просторах,
Зускин, видевший сны наяву.
Мы последнее ры тех, которых
Обучали языцем во рву.
Возникает вопрос типа кто мы.
Благодетство изжившие Тёмы
В «Зорьке», «Ласточке» и «Плавунце»,
Пионэры, впитавшие томы,
Осквернившие миф об отце.
Кто отец наш, неведомо. Дед же
Возвратился в апреле в надежде
45-го, в мае опять
В Будапешт побежал воевать.
Бабка гордая в мужней одежде
Нам осталась одна танцевать.
Кто отец наш, неведомо, ибо
Глухонем, как нечистая рыба,
Что аквариум мутит собой,
Всё ж сумел изолгаться, голуба,
Шарик, блядь, у него голубой.
Это чванное косноязычье
Мы, развив, разложили: тут птичье,
Тут звериное, крик сторожей,
Вопль червя в тёмной пыточной ямке,
Гул придурка в зелёной панамке
Да стерильное ёрзанье вшей.
Что во рту у тебя, ненаглядный?
Прихоть ласки в вонючей парадной?
Грохот вывесок? Клёкот Невы?
Odnoklassnik'ов.ru многосмертье?
Зимний путь в абортарий на третье?
«Мне казалось, мы с Вами на Вы».
Вот из этой мерцающей дряни
Мы теперь по мерцающей рани
Вышли, полные счастьем стыда.
Наша цель в нецелении звука.
Говорим, что разлука разлука
Никогда говорим никогда.

Марина Бородицкая

«Одного лишь выпуска лицея …»

Одного лишь выпуска лицея —
девятнадцатого октября,
одного пернатого еврея,
каркнувшего правду про царя,
шелеста одной Тарусской рощи,
с ветром залетевшего в местком,
горстки дурней, вышедших на площадь
с детскою коляской и листком,
пары книжек толстого журнала —
сизых, цвета лунного луча, —
хватит, чтоб до срока не сгорала
вольности заветная свеча.
Чтоб она, дрожа, в ночи алела,
дерзким жалом уязвляя тьму —
пусть опять не выгорело дело,
пусть опять, опять конец всему,
пусть придут и книжной гильотиной
тонкие страницы искрошат,
и пропишут курс аминазина,
и в Лицее – порку разрешат.