– Сейчас, сейчас, только молока отолью.
Женщина вышла и вынесла черноусому большую алюминиевую кружку с молоком.
– Парное, – сказала она. – Только после вечерней дойки. Пей.
Мы с Морковкой переглянулись и опять сглотнули слюну.
Мужчина, не торопясь, достал из-за пазухи холщовый свёрток, развернул его, достал аккуратно нарезанный хлеб, яйцо, сваренное вкрутую, и кусок розовой колбасы. Хлебнув из кружки, он положил кусок розовой колбасы на хлеб, почистил яйцо и стал есть.
Смотреть на всё это стало выше наших сил. Рот был полон слюной, в животе предательски урчало, и есть хотелось так, как будто нас с Морковкой выпустили с голодного острова, где держали на одной воде не меньше месяца. Первой не выдержала Морковка.
– Ты как хочешь, а я пойду, попрошу.
– Неудобно, – я постаралась отвести глаза от куска колбасы, лежавшего на хлебе.
Морковка крупными шагами направилась к мужчине.
– Извините, – сказала она. – Но мы не ели с утра. Мы из лагеря.
Мужчина поднял на Морковку круглые глаза и, перестав жевать, испуганно спросил:
– Откуда?
– Из туристского лагеря, – пояснила Морковка. – Есть дадите?
– Пожалуйста, – смутился мужчина и подвинул нам бутерброд с колбасой.
Первой впилась в него своими крепкими зубами Морковка.
– Дай половину! – я ухватилась за хлеб.
– Маша, иди сюда! Тут дивчины прибились голодные!
– Что? – в окне вновь показалось румяное лицо. – Седина в голове, а все дивчины. Балагур!
– Да я серьёзно.
– Надоел глупостями, – махнула рукой женщина, но увидев нас, ещё гуще залилась румянцем.
– Я сейчас.
Через несколько минут мы с Морковкой сидели на траве и за обе щеки уплетали хлеб с маслом, сырые яйца, домашний деревенский сыр, запивая это восхитительное лакомство тёплым, жёлтым молоком.
– Кушайте, дорогие, кушайте, – ласково говорила женщина. – Ишь, как проголодались. Сейчас ещё молока вынесу.
Мужчина согласно кивал головой и с интересом поглядывал на Морковку.
– А почему вы от своих ушли? – спросила нас Мария, когда мы уже насытились и с наслаждением развалились на траве.
– Да так, – наморщила лоб Морковка. – Суп неудачно сварили, – и, слово за слово, рассказала всю нехитрую историю наших приключений.
Мария и шофёр хохотали от души. Мария всплёскивала руками, охала, стонала, почти всхлипывала уже и никак не могла успокоиться. А когда отсмеялась, то, вытирая мокрые от слёз глаза тыльной стороной ладони, сказала:
– Вот так-то, девоньки. Ничего нет страшнее голодных мужиков. Вы это на всю жизнь запомните, пригодится ещё.
– Ну, поехали, – сказал, вставая, черноусый. – Я вас до карьера доброшу, там пешком дойдёте.
Мы с Морковкой сердечно попрощались с румяной Марией, забрались на мягкое кожаное сиденье машины и поехали.
С карьера свернули на знакомую тропу. В лесу пахло ландышем и вечерней свежестью. Мы немножко озябли.
– Ты знаешь, – Морковка повернула ко мне задумчивое лицо, – я поняла, почему у нас все макароны вылезли. Их надо было в кипяток бросать. Я вспомнила, как мама де лает.
– Нехорошо получилось. Мы с тобой сытые, а они голодные. Перед Кол Колычем стыдно, и Егоров задразнит.
– У Егорова глаза красивые, – неожиданно сказала Морковка.
– Красивые, – согласилась я.
– И плечи…
– И плечи.
– Дурак он, твой Егоров! – разозлилась Морковка. – И уши торчат.
– И уши торчат, – вновь подтвердила я.
В лагере нас уже хватились. Кол Колыч молчал, но смотрел не сердито, а, пожалуй, благодарно – за то, что мы пришли и не заставили всех волноваться.
