Своя - страница 12

– "Если меня не станет – знай…"

Её пальцы впились в бумагу с такой силой, что ногти побелели от напряжения. Хрупкий лист затрещал по складке, углы смялись, будто не выдержав тяжести невысказанных эмоций. В тишине кабинета этот звук раздался особенно громко – как выстрел, как хруст костей, как последний вздох.

Чернила на странице поплыли от капли, упавшей сверху – то ли пота со лба, то ли чего-то другого, более горького. Буквы расплылись в синеватые кляксы, превращая важный документ в ничего не значащий клочок бумаги.

Она не замечала, как дыхание становится прерывистым, как грудная клетка вздымается слишком часто. Всё её существо сосредоточилось на этом листе, на этих строчках, которые переворачивали всё с ног на голову.

– "…это не потому, что я отпустил…"

В комнате воцарилась гнетущая тишина, внезапная и абсолютная. Даже соловей, только что заливавшийся за окном своей бесстыдной трелью, резко оборвал песню, будто почувствовал незримое напряжение, повисшее в воздухе.

Звук собственного дыхания казался теперь оглушительно громким. Часы на стене, обычно тикающие с раздражающей пунктуальностью, замерли – или это время остановилось вместе с её сердцем?

Она стояла неподвижно, пальцы всё ещё сжимали порванный лист, но теперь беззвучно, без борьбы. Внезапная тишина окутала её, как саван, делая каждый мускул, каждую клеточку тела невероятно тяжёлой.

– "…а потому что держал тебя слишком крепко."

Она выпустила блокнот из рук, и тот упал на пол с глухим стуком, распахнув страницы, исписанные его аккуратным почерком. В три шага она преодолела расстояние между ними – и вот уже её пальцы впились в его плечи, а губы жадно искали его губы. Этот поцелуй был как глоток воздуха для утопающего – спасительный и мучительный одновременно. В нём смешались соль её слёз, горечь его виски и что-то ещё – то ли страх, то ли надежда, то ли прощание.

Он ответил ей с той же яростью, прижимая к себе так сильно, что рёбра давили друг на друга сквозь тонкую ткань рубашек. Где-то за спиной упал стакан, осколки разлетелись по полу, но никто даже не вздрогнул.

Через неделю они уезжали.

Официальные бумаги гласили – "командировка". Две недели. Провинциальный городок. Рутинная проверка.

Дизельный генератор за стеной ревел, как раненый зверь, его рокот сотрясал тонкие стены штабного контейнера, смешиваясь с хриплыми переговорами радистов. Воздух был густым от запаха машинного масла, перегара и горького кофе, который давно остыл в потрескавшейся эмалированной кружке.

Д. сидела перед мониторами, в наушниках, плотно прижатых к ушам, чтобы отсечь всё, кроме голоса в эфире. На экране дёргалось изображение с камеры П. – тёмные силуэты, вспышки выстрелов, размытые тени, мелькающие в хаосе. Каждый пиксель мог означать жизнь или смерть.

– "Держись левее…" – её голос был низким, чётким, без дрожи. – "Там окно заколочено фанерой, но балка над ним прогнила. Проломишь ударом ноги."

В наушниках раздалось его хриплое дыхание – тяжёлое, прерывистое, будто он бежал или уже истекал кровью. Потом – глухой удар, треск ломающегося дерева, и сразу за ним – чужие крики на незнакомом языке, переходящие в панический визг.

– "Понял. Занимаю первый этаж."

Она переключила камеру на тепловизор. Экран залился кислотно-зелёными тонами, и на нём чётко проступили три фигуры в дальнем углу комнаты. Двое – сгорбленные, с оружием у двери, третий – распластанный на полу, его контур пульсировал слабым, неровным свечением.