Своя - страница 14

Где-то за стенами рвались снаряды, мир рушился, но здесь, в этом углу, между скрипящими пружинами и скомканной простынёй, пахло кожей, солью и чем-то ещё – тем самым, что было сильнее страха, сильнее войны.

Они лежали, лоб в лоб, дыхание сплетаясь в едином ритме – горячее, прерывистое, будто после долгого боя. Ни слова. Ни звука. Только шепот кожи о кожу, только стук сердец, отдающийся в висках.

Рассвет пришел с тремя конвертами.

Они лежали на столе – белесые, с аккуратными типографскими штампами, неприлично обычные для того, что было внутри. Три имени. Три судьбы. Три оборванных жизни.

Двое – мальчишки. Совсем мальчишки. Первый – рыжий, веснушчатый, из музыкального училища. На фотографии в личном деле улыбался, подставляя солнцу лицо, еще не знающее, что такое пороховая гарь. Второй – тихий, с книжкой под мышкой, мечтал стать историком. Оба даже не успели обтрепать подолы камуфляжа, не научились сворачивать сигареты одной рукой, не узнали, как пахнет утро после боя.

И третий. Старослужащий. Тот, что прошел Чечню, Афган, знал наизусть каждый винтик в своем автомате. Оставил в тылу беременную жену – должна родить в следующем месяце. В последнем письме писал, что уже выбрал имя, если будет мальчик.

Командир сидел, не дотрагиваясь до конвертов. В окно лился холодный утренний свет, играя на металлической кружке с остывшим чаем. Где-то за стеной смеялся дежурный по части – молодой, глупый, еще не понимающий, что смех сегодня звучит кощунственно.

Руки сами потянулись к верхнему ящику – там лежали бланки. Те самые. С траурной каймой. Теперь предстояло заполнить три.

И трижды написать одно и то же:

"С глубоким прискорбием…"

А потом – ехать. Смотреть в глаза матерям. Жене. Слушать тот самый крик, от которого кровь стынет в жилах.

Контейнер пахнет войной. Остывшим металлом, впитавшим в себя дневной зной. Горькой пороховой гарью, въевшейся в стыки брони. И чем-то ещё – тяжёлым, липким, что оседает на задней стенке гортани. Страхом. Потом. Кровью.

П. стоит, сгорбившись над картой, пришпиленной к походному столу. Его пальцы сжаты в замок так, что суставы побелели, превратившись в острые бугры под натянутой кожей. В углу рта дымится сигарета – пепел вот-вот осыплется, но ему всё равно.

Красный маркер скрипит по ламинированной поверхности. Каждый штрих – жирный, беспощадный. Каждая линия – как ножевой удар по живому.

Вычеркнуть.

Вычеркнуть.

Вычеркнуть.

За окном слышны приглушённые голоса – кто-то кричит на радиста, кто-то перебрасывает ящики с боеприпасами. Но здесь, в этом железном ящике, царит гробовая тишина.

Он вдруг резко проводит последнюю линию – маркер рвёт карту, оставляя глубокую борозду.

– Сегодня идём сюда.

Он ударил указательным пальцем по карте, ноготь впивается в бумагу прямо в центре бывшего завода. Стеклянные крыши, когда-то сверкавшие на солнце, теперь зияют черными дырами. Стены, испещренные пулями и осколками, напоминают шкуру больного зверя – в одних местах просто потертую, в других пробитую насквозь.

Это больше не завод. Не место, где люди работали, смеялись, строили планы. Теперь это всего лишь бетонный труп, гигантский мертвый термитник, в темных глубинах которого еще шевелятся последние обитатели.

– Разведка говорит, там устроили склад боеприпасов.

Д. молча берет в руки стопку спутниковых снимков. Черно-белые квадраты, холодные, безжизненные, будто вырезанные из самой вечности. Каждый пиксель здесь – потенциальная засада. Каждая тень – возможная смерть.