Своя - страница 9

Дождь бил в окна с такой яростью, будто хотел вырваться из ночи, ворваться в спальню и смыть все – запах их тел, следы их страсти, саму память об этом вечере. Стекла дрожали под ударами воды, превращаясь в размытые акварели, где угадывались лишь силуэты ночного города – фонари, растянутые в мокрые золотые нити, крыши домов, потонувшие в дымке, редкие огни в окнах, такие же одинокие, как он сейчас.

Он стоял у подоконника, босый, в одних черных брюках, расстегнутых на талии. В руке – бокал бордо, темно-красный, как кровь на снегу. Вино давно перестало дышать, потеряло аромат, но он все равно подносил его к губам, делая вид, что пьет. На самом деле – просто чувствовал холод стекла, его гладкую, почти кожаную поверхность.

– Опять не спишь?

Голос Д. прозвучал из глубины кровати, хриплый, сонный, но уже настороженный. Он не ответил. Да и что можно сказать? Что снова видит их лица? Ребят, которые сейчас там, в грязи и крови, а он здесь, в этой проклятой роскоши, где даже дождь за стеклом кажется бутафорским?

Он услышал, как шелестят простыни, как скрипнет пружина матраса. Потом – тихие шаги босых ног по дубовому паркету. Она подошла сзади, и первое, что он почувствовал – это тепло ее тела, проникающее сквозь тонкую ткань его же рубашки. Она всегда спала в его рубашках. Говорила, что любит запах – смесь дорогого мыла, пороха и чего-то еще, только его, неуловимого.

Ее пальцы скользили по его телу медленно, словно читая историю, написанную на его коже. Каждый шрам был знакомой буквой, каждое затянувшееся ранение – строкой из их общей биографии. Они остановились на животе, где грубая ткань рубца неровным узором расходилась в стороны.

– О чем думаешь? – ее голос был тихим, но в тишине спальни прозвучал громко, как выстрел.

Он не ответил сразу. Глаза, обычно такие ясные и жесткие, сейчас смотрели куда-то сквозь стены, сквозь время, туда, где дым и грохот, где земля пахнет кровью и порохом.

– О том, что там, на фронте, мои ребята. – слова выходили хриплыми, будто продирались сквозь колючую проволоку в его горле. – А я здесь.

Она вздохнула. Горячий выдох обжег его спину, а губы – эти мягкие, чуть шершавые от их недавней страсти губы – коснулись левой лопатки. Именно там, под кожей, навсегда остался осколок, который хирурги не рискнули достать.

– Ты не обязан…

– Я не обязан. – он резко развернулся, и хрустальный бокал выскользнул из пальцев, разбившись о пол тысячей сверкающих осколков. Но ему было плевать. Его руки впились в ее талию, сжимая так сильно, что тонкая ткань рубашки смялась под пальцами. Он притянул ее к себе, стирая все расстояния, все мысли, весь этот проклятый фронт между ними.

– Я хочу.

Их лбы соприкоснулись. Дыхание смешалось. Где-то внизу, на полу, по дереву растекалось красное вино, как кровь из старой раны. Но здесь, в этом объятии, было только настоящее.

Ее пальцы впились в его плечи, ногти оставили полумесяцы на загорелой коже. Она поднялась на цыпочки, и их губы встретились в поцелуе, который был одновременно и болью, и лекарством.

Он подхватил ее на руки, и они рухнули на кровать, сметая все на своем пути. В этот момент не существовало ни прошлого, ни будущего. Только они. Только этот миг. Только эта война, которую они вели вдвоем против всего мира.

И пусть завтра снова будут похоронки, пусть снова придется смотреть в глаза матерям, потерявшим сыновей. Но сейчас – сейчас он был здесь. С ней. И это было единственное место на земле, где он по-настоящему чувствовал себя живым.