– Тихо! – выскакивает из ванной жена. – Дай послушать!
– Что?! Что ты хочешь услышать?! – копошусь я в тесёмках. – Чего тебе тут непонятного?! Тонем мы, то-нем!
– В порту?!
– В гробу! В этом шикарном плавучем гробу!.. Чёрт, как это надевают?!
И жена зажимает мне рот ладонью:
– Тише, я же ничего не слышу!
Покрывая завывания, в динамиках стрекочет женский голосок.
– Они говорят, нам конец! – кричу я. – Вот, теперь уже и на испанском…
– Может, будет по-русски?
– А может, подождём идиша?!!
– Но они же что-то говорят…
И тут я выглядываю за дверь и ужасаюсь…
Сонмище людей в спасательных жилетах заполонило узкий коридор, а из кают всё ползут и ползут будущие утопленники.
– Это всё! – обращаю я к жене побледневшее лицо.
– Что ты там увидел?!
– Только без паники! – хватаю её за руку. – Главное – не паниковать! Ты поняла? Не паниковать!
– Но что там? Что?
– Не знаю! Видимо, пожар! – И, пугаясь собственного предположения, кричу что есть мочи: – Не паникуй, я сказал!!!
А затем трясущимися руками насаживаю спасительный хомут на неё, на себя, и мы выскакиваем из каюты, окунаясь в людскую кашу.
– Туда! – вскидывая руку, бросаюсь я в противоположную общему движению сторону.
На фоне сирен английская речь перемежается испанской, немецкой, итальянской…
– Сволочи! Ни слова по-русски, гады!
Расталкиваем китайскую шелупонь. Лавируем меж коренастых мексиканских буйков с бритыми загривками. Петляем, огибая скопления, и вновь упираемся в чьи-то потные спины…
Лифты заблокированы. По лестницам течёт человеческий фарш…
Персонал, что час назад втискивал нам коктейли, чудовищно серьёзен. Мулатка с блёстками на лице направляет толпу, приговаривая, как заведённая:
– Донт паник! Донт паник!
Забродившая людская масса густеет. В груди ощущается острая лёгочная недостаточность…
– Донт паник! – орудуя локтями, рвусь я вперёд и волочу за собой супругу. Оступившись на нижнем пролёте, она так и не сумела подняться.
– Донт паник!!! – реву, вырываясь на аварийную палубу…
А там улыбчивая белокурая девчушка славянского вида, с тоненькими ручонками ставит всех к стенке.
– Голубушка, родненькая! – бросаюсь я к ней. – Шлюпочку бы нам! Шлюпочку, милая!
И она отвечает мне лёгким рязанским оканьем:
– Не толпимся в проходе… К стеночке, господа… К стеночке…
– Скажите хоть, горим или тонем?!
– Тоже мне, шутник. Это же учебная тревога, пять минут – и вернётесь в свой бар. Вы, как я понимаю, оттуда?
– Туда… – выдыхаю я. – И поскорее…
Майами отчаливает по расписанию. Отплывает бесшумно, покачивая в вежливом прощании мачтами многочисленных яхточек и лодочек.
Мы на палубе.
Тёплый, но резкий пассат забивается в уши, в глотку и, вырывая оттуда звуки, безжалостно швыряет их чайкам. Чтобы быть услышанным, приходиться орать.
– Что мы тут делаем?! – подбрасываю я вопросы. – Зачем?! Куда?!
Но жена не ловит. Она задумчива.
– Я уже всё видел! Ради чего мы плывём?!
– Всё-таки нет в тебе романтизма…
– Чего?!
– Романтизма, говорю, в тебе нет… – В лице супруги проступает сожаление. – Разве тебе не хочется увидеть мир, пережить что-то новое?
И я принимаюсь брызгать доводами:
– Блевать – блевал!.. Тонуть – тонул!.. Чего ещё?!
Обвожу рукой горизонт, столпившихся на палубе «сокруизников» и продолжаю:
– Вода, небо, дармовая жратва и чужие лица. Что из этого ты не видела?!
– По отдельности – да. Вместе – впервые.
– И это, по-твоему, романтика?!
