Вдруг замечаешь: впереди, у поворота к старому парку, воздух мерцает. Сначала думаешь – мигрень или усталость, но нет. Это светлячки. Десятки, сотни крошечных огоньков, танцующих в такт твоему дыханию. Они плывут, как искры из костра, который кто-то разжег прямо в чернильной пустоте. Один отделяется от стаи, кружит над твоей ладонью, будто решает – доверять ли. Ты замираешь, как в детстве, когда мама впервые пустила тебя кормить голубей. И он садится. Его свет – теплый, как чай с имбирем в промозглый день, – пульсирует сквозь кожу. Закрываешь глаза, ожидая, что огонек погаснет, но он лишь ярче загорается под веками.
– Они всегда здесь, когда фонари не работают, – слышишь ты за спиной хрипловатый голос.
Оборачиваешься: на скамейке сидит старик в клетчатом пиджаке, держа в руках ржавую лейку. В ней растет роза – алая, с лепестками, похожими на капли крови.
– Вы… поливаете цветы ночью? – спрашиваешь ты, потому что больше не знаешь, как начать диалог с незнакомцами.
– Она любит тишину, – он стучит костяшками пальцев по лейке, и звук гудит, как колокол в пустой церкви. – Люди думают, что ржавчина – это конец. А она – начало.
Ты молчишь, разглядывая растение. Шипы впиваются в металл, стебли обвивают трещины, будто пытаются сшить разбитое.
– Зачем сажать розу в ведро с дырами? – не выдерживаешь ты.
Старик усмехается, доставая из кармана горсть светлячков. Они перекатываются по его ладони, как золотые бусины.
– Видишь, они тоже рождаются в гниющих листьях. Грязь, сырость, тьма – а потом раз! – он подбрасывает насекомых в воздух, и они вспыхивают ярче. – Иногда нам нужен распад, чтобы найти то, что светится.
Ты сжимаешь в кармане комок тревог – тот самый, что носишь с собой с прошлой зимы. Он колючий, как еж, и пахнет пылью захлопнутой комнаты. Но сейчас, под мерцанием светлячков, он кажется… меньше. Или, может, это твои пальцы наконец разжались?
Старик встает, оставляя лейку на скамейке.
– Возьми. Поливай, когда забудешь, как дышать, – он поворачивается уходить, но вдруг останавливается. – И не бойся темноты. Фонари гаснут, чтобы мы научились видеть иначе.
Ты остаешься один с розой и светлячками. Садишься на скамейку, ставшую внезапно теплой, будто ее только что покинуло чье-то живое тело. Достаешь из кармана смятый листок – тот самый, с надписью. Разворачиваешь. Внутри, среди морщин бумаги, шевелятся десятки крошечных огоньков. Они вырываются на свободу, обвивая запястья браслетами из света.
И ты вспоминаешь.
Тот день, когда ты в семь лет разбил вазу, прятал осколки под кроватью, а мама вместо крика обняла тебя и сказала: «Смотри, как красиво они сверкают».
Разговор с незнакомкой в метро, которая плакала, уткнувшись в книгу, а ты молча протянул ей свой носовой платок. Ее улыбка тогда была ярче любого солнца.
Даже вчерашний момент – когда ты, спотыкаясь о собственные страхи, все же позвонил тому врачу.
Светлячки кружат над тобой, создавая кокон из искр. Ты вдруг понимаешь: мир не делится на черное и белое. Он – как витраж в заброшенном соборе. Трещины в стеклах, паутина в углах, пыль на алтаре – но когда сквозь это пробивается луч, рождается узор прекраснее любых расчетов.
Ты встаешь, держа лейку с розой. Она тяжелее, чем кажется. По пути домой замечаешь то, чего раньше не видел:
– В трещине асфальта у подъезда пробивается одуванчик.
Его желтый – как крик в тишине.
– На балконе пятого этажа старушка качается в кресле-качалке, напевая что-то на языке, которого ты не знаешь. Ее голос струится вниз, смешиваясь с шумом листьев.
