Тайна заброшенного монастыря - страница 8

Постовой, улыбаясь, обратился к старшему поста:

– Иван, это брат тетки Клавы с Пухты, подруги мамки моей. Хороший мужик! – И, повернувшись снова к Лазареву, спросил: – Как живете, дядька Семен? Куда едете? В Пухте не будете?

– Да ничего живу, с Богом. Вот надобно в Еремеев посад съездить, отца Савелия привезти в город. А в Пухту, дай Бог, заеду, как не заехать! – радостно и неторопливо ответил Лазарев.

– Будете в Пухте, всем моим поклон передавайте, – попросил постовой и затараторил: – А я в военном отряде губсовета состою, поди уж, месяц буду. В Петрозаводске в казарме с ребятами живу. Паек дают и табак даже. Иван! – обратился к начальнику он. – Пусть едут с миром! Зла от них не будет.

Старший поста Степанов что-то соображал, нахмурив брови. Затем лицо его приняло скучающее выражение. Он небрежно закинул винтовку за плечо и важно сказал:

– Ладно, езжайте! Да осторожнее там: на дорогах балуют разные… – Он не договорил, махнул рукой и пошел к костру.

3.

Сани перевалили через железнодорожный переезд и покатили по накатанному насту. Через пять минут исчезли из виду причудливые красноватые тени от костра на деревьях. Путники не торопили лошадей: ещё было темно, и тянущаяся извилистая дорога смутно серела между черными стенами леса, а попадающиеся по пути ямы еле проглядывались впереди.

– Слава Богу, не взял грех на душу, не убил человека, – сказал иерей Мифодий, полулежа в санях. – Тем более не порешили этого парнишку Андрона, земляка Семена Лазарева. Бывает, соседи и друзья получше будут какого-нибудь родственника. Но надобноть быть начеку: кони нынче дорогого стоят.

Прокопий Баженов ничего не ответил, лишь виновато крякнул. Через два часа посветлело: всходило солнце. Лошади потрусили веселее. По дороге промелькнули две небольшие деревушки, но жившие в них люди не кидались, как раньше, к забору перекинуться несколькими словами с проезжавшими мимо путниками, а смотрели из окон домов, невидимые с улицы. Их присутствие выдавало лишь колебание занавесок да еле уловимое пятно лица в темной раме окна. За час до полудня вновь показалась впереди какая-то деревушка с несколькими избёнками, выстроившимися вдоль дороги. Розвальни с Семёном Лазаревым тащились за бричкой, отстав шагов на пятнадцать.

Проехав вторую избу, Мифодий и Прокопий неожиданно услышали за спиной громкий возглас:

– Стой! Стой, говорят! Осади лошадей!

Прокопий остановил бричку. Посланники протоиерея обернулись. Из ворот второго дома выходили двое парней, вооруженных винтовками. Один был низкого роста, полный, с лоснящимися большими губами и маленькими бегающими глазками, в овчинном полушубке, с болтающимся на груди полевым биноклем; он жевал на ходу соленый огурец и шёл к бричке. Другой, высокий и худой, с рыжей щетиной на щеках, в шинели нараспашку, направлялся к розвальням.

– Кто такие? – повелительным, тонким голосом крикнул низкорослый и полный, приближаясь к бричке и придерживая винтовку под мышкой.

– Путники, – сделал слащавую улыбку Прокопий.

– Путники? – переспросил низкорослый, остановившись в трех шагах от брички, и пропищал: – Слазь с саней! К забору лицом марш! – И откусил кусок огурца.

Последняя фраза полнотелого, низкорослого грабителя слилась с жутким хрустом, хрипом и глухим звуком упавшего тела позади него. Полнотелый недоуменно обернулся. Его лоснящийся подбородок медленно пополз вниз вместе с толстой нижней губой, обнажив во рту желтые зубы и кусок огурца. Он увидел лежащего на дороге напарника с раскинутыми руками и без каких-либо признаков жизни. Полнотелый с открытым ртом и выражением удивления на лице снова повернулся к бричке. И вдруг замер на месте, как будто налетел на невидимую преграду. Губы его затряслись, взгляд остекленел. Его бравый вид вдруг преобразился и превратился в мокрую половую тряпку, вспотевшее лицо побелело. Перед ним маячили круглые, страшные черные дырочки из стволов двух наганов и маузера в руках улыбающегося мужика в серой шинели и хмурого, рослого священника. Лицо грабителя от бледного начало переходить в красное, как от натуги, и перекосилось. Он схватился за горло и упал на четвереньки, силясь прокашляться.