Крат и Дол пристально разглядывали плечистый особняк, под тяжестью толстых стен и долгих лет осевший в грунт. На помпезном фронтоне поверх лепнины с кентаврами разместились алюминиевые буквы «Психоневрологический диспансер №2». Выше, посредине фронтона, темнело круглое отверстие – слуховое окно. Фронтон опирался на четыре древнегреческие колонны, обрамляющие вход.
Дол приотстал, оробев. Отвернулся, прикурил, закрываясь плечом, но ветер украл у него дым. Крат оробел бы тоже, если бы ему предстояло туда зайти и остаться там.
Влево и вправо от крыльца расходились длинные приземистые крылья здания. Розовый цвет на стенах облупился. Из треснувших подоконников кое-где росла… пожалуй что конопля. Стёкла зарешёченных окон походили на тонкий лёд, прикрывающий омут, в котором водятся больные люди. Некоторые приблизились к стеклу и смотрели в наружный свет.
– Я дальше не пойду, а то Батый увидит. Заругается, де я от газет отлучился. Ну как, понравилась экскурсия? У нас хорошо, – старик засмеялся то ли подленько, то ли беззубо и добренько, и заговорил тише. – Любви у нас много. Бабоньки влюбчивые, только держись! Не любовь, а замыкание. Сколько они в семье или около семьи недолюбили, то всё принесли сюда. Прямо днём прибегают, подкупив Батыя. Ну, а мы днём-то, известное дело, стесняемся. Мы ночью к ним наведываемся. Батый берёт за это 50 копеек с носа. Такая наложена дань-то на любовь.
Дол по-прежнему прятал нездоровое, укушенное страхом лицо за воротником.
Старик что-то ещё сказал на прощанье, вроде того, что говорят космонавтам перед стартом. И Дол двинулся ко входу.
Пришельцев разглядывали из окон. Шаги гостей стали вязнуть в гипнотическом поле чужого внимания: столь жадно их старались рассмотреть истомлённые пациенты.
Поднялись по ступеням, и тут Дол оттащил Крата в теневой промежуток между колоннами.
– Я очень прошу, – заговорил горячим дыханием, – ты извини за вспышку раздражения, я не в себе.
– Понимаю, – Крат опустил глаза, не в силах наблюдать стыдливое мучение Дола и его страх, глядящий из щетины, как зверь из камышей.
– Побудь со мной пару дней! – быстро прошептал Дол.
– Зачем? – удивился Крат. – У тебя тут знакомый доктор…
– Он с больными не ночует. Пойми, тут все чужие, – Дол отвернулся и сплюнул, точно из сердца отраву изгоняя.
– Что я скажу доктору? – удивился Крат и вмиг ослабел, вспомнив о своём недавнем намерении посидеть вместо друга в тюремной камере.
– Всего денёк! По дружбе! Доктор согласится, он поймёт, потому что это ради моей нервной психики… – умолял Дол.
Крат повернулся ко входу, Дол тут же слился с его плечом. Отворили старинную дверь, вошли в просторный вестибюль. Здесь посреди зала, богатого эхом, сидел за столом мужчина с овальными плечами и большой круглой головой. На его лице едва обозначались невыразительные, слегка дауновидные части, в данный момент принявшие насмешливое выражение.
Батый, – догадался Крат.
Батый раскрыл служебный журнал; его стол пестрел порезами и чернильными письменами. Его пухлые небольшие руки вертели карандаш и замерли, когда двое приблизились.
– Свободных мест нет, – пошутил Батый бабьим голосом и ухмыльнулся маленькими, с другого человека взятыми губами.
«Черты лица не выросли, а голова, как астраханский арбуз», – загляделся Крат.
– Мы по записи к Валентину Сергеичу, – доложил Дол.
И Крат отметил это «мы», а также тот факт, что товарищу становится лучше.
