– Вот так, Иван Бешанин, надо было текст учить, – с кривой усмешкой сказала она.
Я сидел как манекен, и на моей угрюмой физиономии не отразились никакие эмоции.
– Ну что! Я же говорила! – торжествующе вскрикнула костлявая Аня.
– А в «трясине» тогда как? – хмурясь, растерянно отозвалась Маша.
– В трясине он захлебнулся от фальшивой игры.
– Ну да, я и говорю: сначала провалился, а потом утонул.
– Тонут в овациях, а он именно – захлебнулся.
– Ой, ну не цепляйся к словам! – обиделась Маша. – А на «Утиной охоте» он тоже захлебнулся?
– Там тоже. А ещё – «На дне»…
– А «На дне» Ваня разве плохо играл?
– Конечно, плохо! – распалилась Аня. – Очень плохо! Ужас как плохо!
– А где же его на куски разорвало?
– На «Женитьбе»…
– А, точно! – обрадовалась Маша. – По всему залу кровавые куски валялись, всех зрителей запачкал…
– И не говори, форменное безобразие, а не игра. Полное непонимание тонкой женской психики… Сцена тогда просто не выдержала и разорвала его в клочья…
– Да, сцена – это святое, она очень ранимая. На неё зрители смотрят – ей очень важно, как она выглядит.
– Ну да, не все равно, кто её топчет…
И тут девушки пустились в заумную дискуссию. Они забавно рассуждали о настоящем искусстве, творчестве, об актёрском таланте и мастерстве. Спорили и увлёчённо доказывали друг другу всякий вздор, а я всё сидел понурый и рассматривал свою кислую физиономию в зеркале.
Вдруг Маша спросила:
– А знаешь, почему наш Ваня в театре застрял?
– Почему?
– Потому что не горел на сцене. Тлел еле-еле, даже искр не было.
– И что?
– А то! От настоящего актёра театр может загореться. Сейчас бы не было никакого театра, одни головёшки.
– Вон что-о-о! Надо же! А сейчас поздно, что ли? Давай ему спички дадим!
– Поздно. Как мёртвому припарки.
– Ладно, – вздохнула Аня, – что уж теперь делать. Ну что, будем Ване маску накладывать или уже бесполезно?
– Давай попробуем в последний раз.
– Гамлета или Дон Кихота?
Маша задумалась.
– Давай Дон Кихота. Пусть благородным рыцарем будет. Может, благородство его как-то облагородит…
Потом какой-то провал, и вот я уже скачу в образе Дон Кихота, в доспехах и с копьём наперевес, через весь зрительный зал в сторону сцены. И конь подо мной такой ретивый – хрипит и яростно ворочает глазами, скачет не по проходу, а прямо по креслам, сокрушая и давя их в труху. Перед сценой конь резко остановился, взбрыкнул, и я кувырком полетел на подмостки. На сцене стоял гроб, и я точнёхонько угодил прямо в него…
Явление 7
Девятидневные поминки
Проснулся – и не знаю, то ли смеяться, то ли плакать. Непонятно с какой радости потянуло меня на патетику. Вышел на край авансцены, задрал голову, вытянул правую руку вперёд для пущей торжественности и с выражением выдал стихотворение Бориса Пастернака:
«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку́.
На меня наставлен сумрак но́чи
Тысячью биноклей на оси́.
Если только можно, Авва, Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю Твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идёт другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти».
И так я, знаете ли, проникся этим пафосом и торжественностью, что и от себя добавил:
– О сцена! Какие красоты и возможности открываются перед взором ступившего на шаткую твердь твою! Скольких ты уже сгубила и скольким ещё предстоит найти погибель на тлетворных подмостках твоих! О наивные безумцы, жаждущие славы! Куда стремитесь вы? Или не ведаете, что карабкаетесь на эшафот?
