Тень Агасфера. Заметки о жизни В. А. Жуковского - страница 6




Из домашних – Авдотья Петровна – Дуняша – человек, которого Жуковский по сути «проглядел», не понял, не почувствовал «глубже дружбы». Может быть, это и к лучшему – пусть случилось только то, что случилось.

Дуня – одна из дочерей крестной Жуковского Варвары Афанасьевны Буниной (Юшковой); родня, домашний круг.

Юшковы, «хранители его детства», жили в Туле, куда перебрались и Бунины, когда Базиль подрос и его необходимо было где-то пристраивать учиться. Так в жизни Жуковского появилось и тульское народное училище, откуда его в конце концов исключили «за неспособность», и желание быть драматургом – он даже написал в двух страницах историю Фурия Камилла, освободителя Рима, сам же его и сыграл – в склеенном шлеме и с выстроганным мечом.

И еще – в него незаметно влюбилась Дуняша; слушала, ходила за ним как тень, искала глазами, смеялась вместе, грустила поврозь… В общем, qлучай достаточно сентиментальный, даже умилительный, как и все, что связано с детьми; да и кого из нас умиротворенные родители не крестили женихом и невестой и не сговаривались на потом? Знали, что детская любовь быстро тает и ровным счетом ни к чему не обязывает, оставляя лишь благодарную улыбку. Словом, ничего серьезного.

Для Жуковского…

Авдотья Петровна же восприняла иначе. Поначалу постаралась забыть, к тому же обстоятельства – год за годом к десятилетию – складывались для этого удачно. Базиль жил своей жизнью – то в Москве, то в белевском уединении, ходил на войну, редактировал «Вестник Европы», писал стихи, переводил… Она вышла замуж за В. Киреевского, родила ему прекрасных сыновей – так, Иван Киреевский станет у истоков русской философии. Вот только овдовела рано.

И вдруг почувствовала – осенью 1814 года – что любовь некогда маленькой девочки к «Юпитеру ее сердца» Жуковскому не прошла.

Воскрешение «детской истории» – далеко не инфантилизм, хотя, может быть, некоторые чувства и схожи; трагичность этой любви как раз в том, что она «родом из детства», и образ детства безнадежно будет владеть ею. Вот и выходит, что истоки чувств гораздо глубже, чем «сейчас», а маски, за которыми эта любовь скрывается, изощреннее, опаснее.

Хотя…

Осень 1914 года, проведенная в имении Киреевской Долбино, оказалась для Жуковского волшебной: его тогда захлестнула поэзия – он написал «Варвика», «Эолову арфу», «Вадима», множество посланий, переводов; даже испугался своей плодовитости – накручивал себе на мозги всевозможные ужасы, тяжкие предчувствия – «выпишется весь…» – чем мучил и себя, и Авдотью Петровну.

Та же вся преображалась, едва стоило ей увидеть милого Базиля: глаза блестели от радости, искрились; она не могла скрыть волнения. Изменился и тон ее писем к Жуковскому – нежны не по-домашнему, «не по-родственному».

«Но он ни о чем не догадывался»…


Причину этой непроницательности все биографы называют одну и ту же: он думал о другой, любил другую, ежедневно, ежеминутно жил другой – Машей Протасовой. Это действительно все объясняет: влюбленный человек на других не смотрит. Объясняет уже хотя бы потому, что это – один из значительных стереотипов поведения, укоренившийся в нашем бытовом сознании настолько, что стал восприниматься как аксиома: влюбленный – ослеплен, видеть кого-нибудь еще – значит, любить не по-настоящему. Возражать здесь сложно, но…

Жуковский у Авдотьи Петровны бывал часто – она не бесплотный дух, она – на виду, ее поведение все же ее выдавало – видели многие, один Жуковский не видел.