– Началось с луну назад, княже, в самый канун холодов. Сперва скотина дохнуть стала. Не от хвори, нет, волхв наш глядел. Утром хозяин идет в хлев, а корова лежит… будто жизнь из нее просто вынули. Глаза стеклянные, тело холодное, как лед ноябрьской лужи. А крови ни капли. Ни раны, ничего. Словно высохла изнутри. Потом вторую нашли так же… третью… Сказали, может, порча какая. Но потом… потом взялись за людей.
Он сделал паузу, тяжело дыша, и обвел мутным взглядом застывшие лица бояр и дружинников, которые, позабыв о еде и питье, подались вперед.
– Первым пропал Микула-охотник. Мужик крепкий, лес знал, как свои пять пальцев. Ушел в пущу за белкой и не воротился. Ну, всяко бывает, – развел руками Остап, – медведь-шатун, трясина… Но три дня спустя сгинула Аленка, дочка кузнеца. Девчонка малая, шести годков. Пошла к реке за водой… от околицы до берега и сотни шагов нет! Днем пошла, при свете солнца! И пропала. Мы нашли только ведра ее… одно опрокинуто, другое на боку лежит, у самой кромки воды…
Голос его задрожал, и он сжал кулаки.
– Мы искали. Всей деревней, от мала до велика. С собаками, с факелами. Прочесали каждый куст у реки, каждый овражек. Ни-че-го. Ни следа борьбы. Ни клочка порванной одежды. Словно её просто ветер сдул. А ночью… княже, ночью в Перелесье теперь ад. Из леса и с темных полей доносится шепот. Не разобрать слов, просто шелест, как сухие листья, но он в самую душу забирается. И страх… липкий, холодный страх. Такой, что из избы носа не высунешь. Дети ночами плачут не просыпаясь, собаки не лают на чужого, а скулят, забившись под лавки, поджав хвосты. Староста наш, Еремей, собрал последние крохи, дал мне на дорогу и велел бежать в Киев. Сказал, еще одна луна такой жизни – и от Перелесья останется лишь пустое место с мертвыми избами.
Рассказ гонца повис в воздухе. Старый боярин Светозар, уже принявший крещение и известный своим благочестием, торопливо осенил себя крестным знамением.
– Дела бесовские… Прогневали Бога нового, вот он и попустил нечисти творить свои дела, дабы мы укрепились в вере!
– Или богов старых забыли! – яростно выкрикнул с галёрки Свенельд, широкоплечий дружинник, на чьей шее все еще висел серебряный молот Тора, унаследованный от отца-варяга. – Перуна в реку сбросили, капища порушили! Вот земля и перестала нас защищать!
Князь Владимир резко стукнул ладонью по подлокотнику своего кресла. Звук получился сухим и громким, как удар топора. Споры мгновенно утихли.
– Знаки. Были какие-нибудь метки на домах пропавших? Или в лесу? – спросил он, глядя прямо в глаза Остапу. Его интересовали не боги, а факты.
Остап судорожно закивал, и в его глазах снова вспыхнул первобытный ужас.
– Были, княже. После того, как Аленка пропала, мы нашли на двери её избы… знак. Словно пальцем начертан чем-то темным… липким. То ли грязью болотной, то ли кровью запекшейся. Я… я его срисовал.
Дрожащей рукой он полез за пазуху своей разодранной рубахи и извлек оттуда грязный, сложенный в несколько раз кусок бересты. С трудом развернув его, он протянул князю.
Владимир взял бересту. На белой, гладкой поверхности ногтем или щепкой был грубо, но четко процарапан символ: изогнутая линия, похожая на серп, но с лезвием, зловеще обращенным внутрь, на саму себя. А от рукояти серпа вниз уходили три короткие, рваные черты, словно капли, стекающие с лезвия, или темные корни, уходящие в землю.
