Оставив позади душный жар и шум княжеской гридницы, он спустился по гулким деревянным ступеням в подклет, в оружейную палату. Здесь царила совершенно иная атмосфера. Прохладный, сумрачный покой и запахи, от которых сердце воина билось ровнее и увереннее. Пахло терпко – оружейным маслом, дубленой кожей от портупей и перевязей, и тем особым, ни с чем не сравнимым холодком чистого металла. Порядок здесь был безукоризненным. Вдоль стен, на тяжелых деревянных стойках, ровными рядами, словно спящие воины, стояли копья и рогатины с начищенными до блеска наконечниками. На стенах, на деревянных крюках, висели каплевидные щиты, покрытые яркими красками, и прямые обоюдоострые мечи в ножнах.
В дальнем углу, возле единственного узкого оконца, затянутого полупрозрачным, натертым жиром бычьим пузырем, сидел человек. Свет, проникавший сквозь это окошко, был тусклым и серым, но человеку, казалось, большего было и не нужно.
Это был Горислав. Мужчина, чей возраст трудно было определить. Ему могло быть и сорок, и шестьдесят. Он был худым, жилистым, узловатым, как выкорчеванный корень старого дуба. Его лицо, темное и выдубленное ветрами и морозами до состояния пергамента, было испещрено такой густой сетью мелких морщин, что казалось, будто он постоянно щурится, даже в полумраке. Но его глаза, серые и почти бесцветные, как осеннее небо, были ясными и спокойными. В них застыло бесконечное терпение и мудрость человека, который больше времени проводит в молчании векового леса, чем среди гомона людей. Он был из кривичей, прибился к дружине Владимира после одного из северных походов. Князь сразу оценил его редкий дар и держал при себе, но Горислав оставался чужаком – нелюдимым, тихим, словно тень.
Он редко говорил, но умел читать землю так, как киевские монахи читали свои греческие манускрипты. Каждый отпечаток на влажной почве, каждая сломанная ветка, каждая капля росы или птичье перо были для него живыми, говорящими буквами в бесконечной летописи леса.
Радомир застал его за привычным делом: Горислав сидел на низкой, грубой скамье и методично, без малейшей спешки, правил оперение на стрелах. Его длинные, сухие пальцы с потрескавшимися ногтями двигались с выверенной, почти гипнотической точностью. Он подклеивал расщепившееся перышко, подрезал растрепавшийся край, проверял баланс. В его руках каждая стрела превращалась в совершенное орудие.
– Горислав, – тихо позвал Радомир, стараясь не нарушить покой этого места.
Следопыт не вздрогнул. Он лишь медленно поднял голову. Он не выглядел удивленным, словно ждал этого визита. Лишь кивнул, узнавая, и аккуратно отложил почти готовую стрелу в сторону.
– Беда? – спросил он так же тихо. Его голос был низким, с легкой хрипотцой, какой бывает у людей, отвыкших много говорить.
– Беда, – подтвердил Радомир. Он подошел и присел рядом на край скамьи. Здесь, в тишине и прохладе, бешено колотившееся сердце стало биться ровнее. Напряжение, державшее его в тисках, начало немного отпускать. – Я иду в Перелесье. На запад от Киева.
Горислав чуть нахмурился, и морщинки у его глаз стали глубже. Взгляд стал еще более внимательным. Он не задал праздного вопроса «Зачем?». Он спросил, как и подобает следопыту, о главном:
– Что говорят следы?
– В том-то и дело, – Радомир устало потер переносицу. – Говорят, следов нет. Люди исчезают из своих домов, с улицы, с берега реки. Без борьбы, без криков, словно растворяются в воздухе. Зверье дохнет без единой раны на теле. Гонец еле живой добрался. Говорит, по ночам в лесу шепчут.
