Князь поднес бересту к свету факела. Бояре и старшие дружинники сгрудились вокруг, вглядываясь в странный рисунок. Радомир, не в силах больше оставаться в стороне, подошел почти вплотную. Его сердце стучало так, что, казалось, все в гриднице слышат этот гул.
– Мара… Это же знак Мары, богини смерти и зимы, – прошептал кто-то за спиной Радомира.
– Похоже, – ровно ответил старый воевода Добрыня, прищурив свой единственный зрячий глаз. Он повидал на своем веку много знаков и символов. – Но не совсем. У обычного знака Мары нет этих… капель. Или корней. Это что-то иное. Искаженное. – Он нахмурился, вглядываясь в рисунок. – Словно… черная жатва. Словно кто-то не просто чтит смерть, как неизбежность, а пожинает жизни, собирая их как урожай.
Князь Владимир долго молчал, сжав губы в тонкую, безжалостную линию. Его взгляд был тяжел, он смотрел не на бересту, а сквозь нее, туда, на запад, где в глухих лесах выползла из древнего мрака угроза его власти и его людям. Наконец, он медленно поднял голову и обвел взглядом свою притихшую гридницу.
– Эта тьма пришла не сама. Её кто-то привел, – произнес он веско. – Будь то разбойники, что прикрываются суеверным страхом, чтобы грабить без помех, или безумцы-колдуны, что служат неведомому злу, – они угрожают моим людям. И это нужно пресечь. Нужен отряд. Нужны добровольцы, что не побоятся сунуть голову в пасть ночным тварям и вырвать у них правду с корнем.
Взгляд князя скользнул по напряженным лицам дружинников, по блеску глаз, по рукам, лежащим на рукоятях мечей.
Радомир сделал шаг вперед, выйдя из полумрака в круг света от очага. Все взоры, включая княжеский, обратились к нему. Его лицо было бледным, но твердым, как камень.
– Я пойду, княже, – сказал он, и его голос прозвучал в мертвой тишине неожиданно громко и отчетливо. – Перелесье – моя родина.
Слова Радомира, произнесенные твердо и чисто, упали в тишину гридницы, как тяжелый камень в стоячую воду. «Перелесье – моя родина». Гудение, уже готовое зародиться вновь после княжеского приказа, так и не родилось. Казалось, сам воздух в зале стал плотнее, гуще, словно вобрав в себя вес этого простого признания. Десятки взглядов, до этого блуждавших между княжеским престолом и скорчившейся фигурой гонца, теперь, как по команде, сошлись на Радомире.
Он чувствовал на себе эти взгляды. В глазах молодых гридей, его ровесников, читалось откровенное удивление – Радомир был известен как исполнительный и храбрый воин, но не тот, кто ищет славы или рвется вперед. В глазах старых бояр, седовласых и повидавших многое, сквозило любопытство, смешанное с уважением. Они ценили преданность не только князю, но и своей земле. А во взглядах некоторых, тех, кто сам пришел в Киев из дальних деревень, Радомир уловил тень искреннего, горького сочувствия. Они лучше других понимали, что значит услышать о беде, пришедшей в твой родной дом.
Князь Владимир молчал, и его молчание было тяжелее любого слова. Он не отвел взгляда. Он медленно перевел его с лица Радомира на изможденного гонца, словно сопоставляя крик о помощи и того, кто на этот крик откликнулся. Затем его взгляд вернулся к дружиннику. Глаза князя, пронзительные и привыкшие видеть людей насквозь – от страха и лжи до скрытой храбрости, – внимательно изучали лицо Радомира. Владимир искал в нем юношескую браваду, бездумный порыв выслужиться или, наоборот, затаившийся страх перед неведомым. Но он не находил ничего из этого. На молодом, серьезном лице воина застыла холодная, несгибаемая решимость. Решимость человека, для которого долг стал личной болью.
