Террор. Демоны Французской революции - страница 4

. Некоторые увидели в ней нечто вроде пророчества о Терроре, так как она клеймит насилие 1789 года, в том числе убийство двух королевских телохранителей в революционные дни 5 и 6 октября, сравнивая толпу, хлынувшую в Версаль, чтобы отыскать там короля, с «процессией американских дикарей, врывающейся в Онондагу после убийств, которые они называют своими победами, и уводящей к себе в хижины, обвешенные черепами, своих пленников»[10]. Более того, Бёрк употребляет само слово «террор» и описывает Учредительное собрание как сборище депутатов, повергаемых в дрожь насилием простонародья: «Неоспоримо, что, страшась террора штыка, фонаря и факела, грозящего их очагам, они вынуждены утверждать свирепые и неудобоваримые меры под диктовку обществ, где чудовищно перемешаны все сословия, все языки и все нации»[11].

Обвинение настолько преувеличено, а сравнения с английской «Славной революцией» XVII века настолько манихейские, что Томас Пейн, другой британский автор, несколькими годами ранее ставший политическим сторонником восставших американских поселенцев, дает на них хлесткий ответ в своей книге «Права человека», изданной в начале 1791 года и уже в мае переведенной на французский язык. Он тоже пользуется словом «террор», но с совершенно другой целью. Он подчеркивает, что насилие 1789 года можно понимать только как ответ на жестокие казни Старого порядка, на пережитый ужас, который вызывает новый «террор»: «Власти желают воздействовать через “террор” на нижайший класс народа, и на этот же класс эти средства производят самое дурное действие. Этим людям хватает здравомыслия, чтобы понять, что это им демонстрируют казни, и сами они воспроизводят примеры террора, к которым привычен их взор»[12]. К этому рассуждению, где уже выдвигается идея способности пассивного (испытываемого) «террора» превращаться в «террор» активный, мстительный, Пейн присовокупляет мысль о необходимости обучать гуманности власти, прежде чем требовать ее от черни. Совершенствуя свои доказательства, он напоминает о жестоком зрелище казни Дамьена, четвертованного живьем в 1757 году по обвинению в цареубийстве, которого он не совершал и в намерении совершить которое не сознался даже под пыткой, и приходит к выводу, что правительствам негоже «править людьми так, при помощи страха», напротив, следует «убеждать их доводами разума»[13].

Между тем год спустя, в конце июля 1792 года, вскоре после свержения конституционной монархии, Робеспьер, обращаясь к теме связи между «террором» и дурным управлением, тоже отождествляет «террор» и деспотизм: «Монтескье говорил, что добродетель – принцип республиканского правительства, честь – монархии, террор – деспотизма. Поэтому нужно придумать новый принцип для нового порядка вещей, который мы видим вокруг себя»[14]. На того же Монтескье он продолжает опираться и в начале 1794 года, когда берется сблизить понятия «террор» и «добродетель» в своей речи 17 плювиоза II года (5 февраля 1794 года): первое без второго пагубно, а добродетель без «террора» бессильна[15]. «Деспотизм свободы», дерзкий оксюморон, предложенный тогда Робеспьером[16], этот альянс между «террором» и «добродетелью», «террором» и правосудием тем самым оказывается связан с чрезвычайным положением, по существу, временным, при котором жила Франция в 1793 году и в II году, а не с продуманным политическим проектом. Становится понятно, что «террор» в конечном счете проистекает из серии срочных спонтанных мер, хотя и не исключительно в ответ на обстоятельства (к этому мы вернемся), а также то, как само слово «террор» меняло значения, постепенно приобретая политическое содержание. Из этого смыслового разнообразия и подвижности победители Термидора сконструируют идею «системы», политики, прежде чем понятие Террора будет популяризироваться историками на протяжении почти двух веков