– Ты… – начала Шарлотта, но девочка растворилась, словно её стёр ластик из мира живых. На земле осталась лишь лужа да ракушка, блестевшая в лунном свете, как глаз чудовища.
– Ты плохо спала? – Эвелин поставила перед дочерью тарелку с блинчиками следующим утром. Кленовый сироп стекал по краям, будто кровь, а масло пузырилось, словно живая плоть.
Шарлотта ковыряла вилкой еду, превращая блин в решето. Солнце, пробивавшееся сквозь грязные окна, рисовало на столе полосы, похожие на тюремные решетки.
– В доме кто-то есть.
– Крысы? – мать нахмурилась. – Вызвать дезинфектора?
– Нет. Девочка. Мокрая, будто из воды.
Эвелин замерла. Ложка в её руке задрожала, оставляя капли кофе на скатерти, которые растекались, как чернильные кляксы.
– Стресс от переезда… Я записала тебя к доктору Доновану. Он…
– К психиатру? – Шарлотта вскочила, опрокидывая стул. Звук падения гулко отразился в пустом доме. – Я не сумасшедшая!
– Но галлюцинации…
– Это не галлюцинации! – она выбежала из кухни, хлопнув дверью так, что с полки упала фарфоровая собачка – подарок отца. Голова фигурки откололась и покатилась под диван, словно прячась.
Вернувшись в комнату, Шарлотта нашла ракушку на подоконнике. Та самая – с острыми краями и перламутровым блеском внутри, словно в ней застыл лунный свет. Она повертела её в руках, и вдруг…
Всплеск. Холод. Тьма.
В ушах зазвенело, как будто кто-то ударил в колокол под водой. Перед глазами промелькнули обрывки: озеро, покрытое рябью, как кожа древнего ящера. Лодка, болтающаяся на волнах. Детские руки, цепляющиеся за борт, ногти впиваются в дерево, оставляя кровавые полосы. Где-то вдали – колокол. Его звон режет тишину, сливаясь с криком: «Анна!». А потом голос, глухой, как из-под земли: «Камень теней…» – словосочетание повторялось, как заезженная пластинка, пока всё не поглотила черная вода.
Шарлотта уронила ракушку. Сердце колотилось, как пойманная птица. На полу, там, где упал предмет, осталось мокрое пятно в форме слезы.
– Кто ты? – прошептала она, но ответом стал лишь скрип флюгера, теперь звучавший как смех.
За обедом Эвелин настаивала на «ознакомительной прогулке». Шарлотта сначала сопротивлялась, но внезапно поняла, что лучше сойти с ума на улице, чем в четырёх стенах этого дома-гроба.
Девушка шаркала ногами по тротуару, наблюдая, как туман цепляется за шпили церкви Святой Виктории. Здание напоминало гигантскую надгробную плиту, а над входом висел колокол с трещиной – точно такой же, как в её видении. Ржавый крест на куполе был перекошен, будто церковь кланялась в сторону кладбища.
– Здесь есть кафе, – мать тронула её локоть, будто боялась, что дочь растворится, как ночная гостья. – Говорят, делают потрясающий капучино с корицей.
– С корицей или с оправданиями? – Шарлотта дернула плечом, освобождаясь. – Как папа, когда приносил тебе кофе после «рабочих ужинов»?
Эвелин застыла. Её пальцы сжали шов на рукаве пальто – привычный жест, когда речь заходила об отце. Шарлотта видела этот шов в лупу: нитки были перешиты трижды.
– Он… – начала она, но Шарлотта перебила:
– Он «устал»? «Заблудился»? Или как там вы с терапевтом это называете?
– Он предал нас, – резко выдохнула мать, и её голос сорвался в шепот. – Трижды. С коллегой, с массажисткой, с… не важно. Но я не хочу, чтобы ты…
– Думала, что все мужчины сволочи? – Шарлотта засмеялась, и звук вышел горьким, как полынь. – Уже поздно.
